Корнелий Зелинский — Молчалин, прикидывающийся Чацким. Корчит из себя «искателя» истины, — а в сущности — приспособленец, не ухитрившийся попасть в точку: все невпопад. В разговоре проговорился: Авербах-де его подвел. Он, Зелинский, поверил в «иллюзию дружбы» Авербаха — а этот его сбил с пути, дал неправильную ориентировку — и отмежевался от него. Я заметил на это: «Зелинский, вы, которого я считал когда-то оригинальным, как женщина, доверились первому встречному!»
Он в глаза льстив — за глаза поносит. Хочет делать карьеру, громче других кричит о своем «перерождении» из попутчика в «сопролетарского» писателя. Но во всем — в повадках, в угодливой улыбке, в каждой фразе, в каждой статье — чувствуется это желание «потрафить», «угодить» — обратить на себя внимание. После своих конструктивистских увлечений, когда конструктивизм рассыпался, погиб, — он постыдно, разнузданно «каялся» <в машинописи явная опечатка: «клялся»>, не пощадив ни себя, ни своих теорий, ни своих соратников, измазав лицо соплями покаяния. Правда — его за это пригрели налитпостовцы: измазал себе лицо соплями, значит, хороший человек и честный теоретик. Это ничего, что он завтра будет каяться в том, что каялся сегодня, завтра будет объявлять своими ошибками то, чем исправлял свои вчерашние ошибки, — он «кается» — значит, все благополучно. Он делает из покаяния профессию — это одна из популярных. На этом деле кое-кто себе капиталы наживают. Надо это делать умеючи: Зелинскому как будто не удается.
Борьба между «Красной новью» и «Новым миром». Новая st1:personname w:st="on" редакция /st1:personname : Фадеев, Леонов, Горохов45 какой-то и Вс. Иванов. Журнал сделан органом Федерации советских писателей. Соловьев отпускает журналу деньги. Фадеев начал с того, что устроил пьянку. Теперь подбирает материал — преимущественно попутнический, то есть правый. Какая судьба ждет его? Мне кажется, та же, что и Раскольникова. Будучи «налитпостовцем», признавая гегемонию пролетарской литературы, уже завоеванной, — он принужден ухаживать за попутчиками, печатать попутчиков, хвалить попутчиков. Как он поставит критический отдел? Кто будет писать? Наконец, — как он будет относиться к пролетариям, которые хотят печататься именно в попутническом журнале? Положение роковое: «свои» пролетарские, — его возненавидят очень скоро, так как объявят его «предавшим» их интересы, как это было с Раскольниковым. А «попутчики» его будут ненавидеть потому, что он не «свой», а «пролетарский». Кроме того: Фадеев не сможет взять правильной линии среди попутчиков — у него будет уклон вправо. Следовательно, его станут бить слева. Раскольникова тоже замалчивали одно время. Наконец стало невмоготу.
Пока попутчики идут в журнал, ожидая от него новых благ. Малышкина это очень беспокоит: он все пугает меня, что от «Нового мира» могут уйти писатели туда. Ну, если уйдут — туда им и дорога. Слишком мы за ними ухаживаем. А они недовольны: их мало похваливают. Они хотели бы, чтобы их деньгами засыпали, чтобы их хвалили, давали им пайки — и проч.
5/V, 31. Белоконь46 передает: Калинина спросили — зачем-де вы были на собрании сотрудников «Нового мира»? Он ответил: хотел доставить удовольствие Полонскому. Вероятно — у него со времен Степанова-Скворцова осталось ко мне расположение. Он в самом деле относится дружески, защищает журнал, поддерживает меня, когда я хочу бросить дело.
<А. Н.> Тихонов, встретив <меня> на вечере Пастернака, спросил, согласен ли я взять председательство в правлении издательства «Академия». Страуян47 отказался. Хозяина нет. Денег нет. Тихонов, который сейчас там заправляет делами — по настоянию Горького, — разводит руками.
Недавно Тихонова «выставили» из «Федерации». Он болтался несколько месяцев без дела, хотел идти на работу в кино — но его, очевидно, туда не пустили. Он написал Горькому: тот обратился с письмом к Молотову — в результате Тихонов — зав. издательством «Академия». Человек он дельный, хороший издатель — но неисправимый правый уклон владеет им. В «Федерации» он разводил «правых» из старых писателей. Теперь то же самое будет делать и в «Академии». Правда, главный редактор — Луначарский. Но что Луначарский не редактирует? Все, за исключением своих собственных статей. На эту работу у него секретарь Сац. Все, оказывается, делает Сац. Луначарский только «проговорит», — стенографистка кое-как запишет. А Сац «расшифровывает». Сделает хорошо — все благополучно. А не сделает — мир останется без статьи Луначарского.
10/V.31. Приехала Мариэтта Шагинян. Болела, слала мне трагические письма — «погибает», — какие-то делали ей операции, — тем не менее с трудом закончила «Гидроцентраль». Следила за корректурой, правила, вносила поправки, — сейчас довольна. «Как находите роман?» — и испытующе смотрит, стараясь разгадать: «искренен ответ или нет?» Сама она от романа в восторге: «Первый роман, в котором показаны все производственные процессы», — говорит с гордостью. Она прожила два с лишним года в бараках, вместе с рабочими, на постройке Земо-Авчальской станции, действительно усвоила множество технических знаний, разбирается в тончайших технических вопросах. Для нее строительство социализма — не пустой звук и не литература. Она приняла это как величайшее явление мировой истории и заставляет себя не только поверить в пятилетку, но прочувствовать ее, полюбить всей кровью сердца. Когда-то писавшая женственные стихи «Ориенталии»48 — сейчас она в кепке, в кожаной куртке, в высоких кожаных (на голенищах) сапогах, угловатая, полумужчина. Очень оживлена, черные глаза блестят, волосы, однако, не подстрижены, — сохранила богемную прическу старой Шагинянши. Больна, глуха, неврастенически развинченна — но горит желанием работать. Мечтает получить от Сталина предисловие к «Гидроцентрали»49. Думает о переводах на иностранные языки, но боится продешевить. Рассказывает: мне предлагали немцы продать им право перевода, но предлагают так мало, что я не хочу. Слава, деньги, энтузиазм — все связано в один узел.
Н. П. Ульянов50 принес свои воспоминания о художниках. Просидел вечер. Я имел неосторожность предложить ему рюмку водки. «Хоть две», — с живостью ответил он. Но, пообещав выпить «две», он присоседился к графину, и я его едва оторвал. Сначала одну рюмку, потом другую, — после третьей он поставил графин около себя и во время разговора изредка брал его, мягко, свободно, уверенным движением наливал рюмочку и опрокидывал ее, не закусывая ничем. Через час он уже был пьян, язык стал заплетаться, — я увел его к себе. Беда: целовал меня в затылок, в плечо, — объявил меня самым лучшим другом. Я ему исправил предисловие к его воспоминаниям, — обещал ему прочитать, посоветовать, если что изменить.
Судьба его тяжела. Жена больна уже больше десяти лет — безумна. Он с ней одинок и сам побывал в психиатрической. Отдал ей всю жизнь: «Как же можно бросить ее, когда прожил 30 лет, а она теперь беспомощна». На нее находят припадки безумия, — иногда просветление. Он не отходит — и не хочет поместить в больницу. Никто к ним почти не ходит — из-за ее болезни, и он все около нее. Работает мало, — да и какие теперь заказы; опустился, обнищал: не удивительна страсть к графину. Не жалуется на судьбу, приветствует «новый мир», подчеркивает, что он «сын крепостного». В нем, правда, нет ни злобы, ни злопыхательства, как в других. Бедствует. Потерт. Голоден. Вспоминал прошлое, говорил о ненависти к «людям во фраках» — к своей бывшей клиентуре. Но жалок. Воспоминания его интересны. О Льве Толстом я напечатал в «Новом мире»51.
Ждем Горького. Обещал приехать 30 апреля, — перенес приезд на 14 мая. Подготовка, организация встреч, «комитеты», статьи, портреты. Авербах, который недавно выступал против Горького со статьей «Пошлость защищать не надо» (тогда Горький его слегка высек), — сейчас, когда Горький в зените, — пишет статью о «Климе Самгине» — и при всяком удобном случае в разных выступлениях подчеркивает, что наша критика оказалась не способной понять этот роман52. Эта фраза была брошена самим Горьким. Сейчас он пишет в «Правде» статью об этом романе: статья бледна, не критична, имеет целью «потрафить» юбиляру. Сам Горький вряд ли будет от нее в восторге: у него есть вкус.
Я хочу дать его портрет вкладкой в майскую книгу «Нового мира» и надпись, примерно такого рода: «Редакция „Нового мира” приветствует дорогого Алексея Максимовича». Когда я предложил эту надпись в заседании редакции — Соловьев нашел ее холодной: надо написать «великого писателя». — «Не пролетарского?» — спросил я. «Нет, „пролетарского”. Впрочем, — продолжал он, — этого тоже нельзя. Наделает он чего-нибудь, так потом возьмут на мушку: это ты его „честил” пролетарским да „великим”» — и т. д. Словом, опасается «переборщить». — А всеобщий перегиб наших литературных ребят будет неизбежен. Горький как будто не любит лести: он цену себе знает, как писал мне однажды. Но встреча будет грандиозной, неслыханной: вся страна будет приветствовать его.
