– Либо эта тварь отправится сейчас же в окно, либо вы трое сойдете на следующей станции, – сказал инспектор, доставая узкую, продолговатую книжицу и не слишком чистым перстом указывая какой-то параграф. Мой сосед и Поланко наклонились, чтобы прочесть этот обвинительный параграф, изображая необычайную заинтересованность, которая должна была скрыть приступ смеха, и ознакомились с похвальной заботой властей о соблюдения гигиены в вагонах. Сам понимаешь, мы сразу же объяснили этому типу, что Освальд куда чище, чем его сестра – сестра этого типа, разумеется, – и мой сосед предложил ему провести пальцем по следу и обнаружить хоть намек на слизь, что этот тип поостерегся сделать. Поезд между тем остановился на какой-то станции (мне кажется, Николь там вышла, на следующем пролете мы заметили, что ее уже нет в вагоне, возможно, она перешла в другой вагон, чтобы еще подремать, но я думаю, она просто вышла, последовав примеру Селии и лютниста, все вдруг стали романтиками, стали убегать любоваться на коров или собирать клевер), однако настоящая дискуссия еще не началась, и поезд отправился прежде, чем инспектору удалось решить альтернативу: Освальд – окно /мы – дверь. Ясное дело, выиграли мы от этого немного – задолго до прибытия на следующую станцию, вот эту, с двойным названием, инспектор подобрал нам три санитарно-гигиенические статьи и начал вести что-то вроде протокола в своем блокноте, в котором были наготове копирка да прикрепленный к корешку карандаш, довольно удобная вещь, если вдуматься, и тут мой сосед сообразил, что дело может кончиться грубым вмешательством жандарма, и, нежно подхватив Освальда, засунул его в клеточку, не преминув провозгласить моральным победителем гонок, что Поланко уже не отважился оспаривать – ведь было очевидно, что Освальду оставались до финиша всего каких-нибудь два сантиметра, а поезд еще не выбрался из диких зарослей. Уф! Вот так было дело, братец.
– Они просто трусы, – сообщила Маррасту Телль. – Когда мой сосед убрал Освальда, какое право имел инспектор вышвыривать нас из поезда? Почему они позволили прогнать себя как бараны?
– Женщины всегда жаждут крови, – сказал Калак под аккомпанемент одобрительных похрюкиваний Поланко и моего соседа. – Ну же, дон, приезжайте сюда, разопьем бутылку, а потом поедем в Париж.
– Согласен, – сказал Марраст, – но сперва скажите мне название станции.
– Сходи, посмотри, – сказал Поланко моему соседу. – Там, на перроне, вот такенная таблица.
– Сходи ты, я должен присматривать за Освальдом, он ужасно разнервничался из-за этого нелепого происшествия.
– Пусть пойдет Телль, – предложил голос Калака, и с этого момента они как будто забыли, что Марраст в Аркейле ждет названия станции, и заспорили до хрипоты, а у Марраста тем временем разыгрывалось воображение, он представлял себе, как Николь среди ночи идет одна в Париж.
– Сборище идиотов, – сказал Марраст, – как вы разрешили ей выйти, зная, что она еще больна, что она быстро устает.
– Они чем-то недовольны, – сообщил Поланко остальным.
– Дай мне Телль. Стоило тебе, дуреха, столько с нею возиться, держать ее весь день под руку, чтобы теперь отпустить одну шагать по полям?
– Торжественные открытия ему во вред, – сообщила Телль. – Он меня оскорбляет, видимо, меню было ужасное.
– Скажи, как называется эта треклятая станция.
– Как называется, Калак?
– Не знаю, – сказал Калак. – Вам, дон, следовало бы пойти и прочитать название на перроне, но чего ожидать от подобного бурдака.
– Идите собственной персоной, – сказал Поланко. – Всякий финтихлюпик автоматически служит мальчиком на побегушках. Ну же, сынок, поторопись.
– Они собираются пойти посмотреть, – объяснила Телль Маррасту. – А пока что можешь продолжать меня оскорблять дальше, времени у тебя будет предостаточно. Замечу, кстати, что для Николь, вероятно, полезнее идти одной, чем быть с нами, воздух в вагоне был очень спертый, поверь. А тебя не интересует, к примеру, почему я тоже вышла с этими господами? Меня-то никто не высаживал, я вышла, потому что мне надоело присутствовать на поединках взглядами, разгадывать их бессмысленные головоломки. Во всяком случае, эти трое, хотя они более безумны, однако более здоровы, и было бы неплохо, если бы ты приехал сюда и помирил остальных.
– Название станции, – повторил Марраст.
– По чести говоря, у нее, кажется, нет названия, – сообщил ему мой сосед. – Мы только что выяснили, что это не станция, а что-то вроде переезда, всякие кочегары да машинисты тут выходят и отмечают свои книжечки в автомате, стоящем на перроне. Погоди, погоди, не горячись. Тут какой-то тип сказал Калаку, что мы даже не имеем права звонить из этой будки, не понимаю, как это инспектор оставил нас на такой станции, где у нас нет никаких прав. Погоди, сейчас дам тебе точную информацию. Станция названия не имеет, потому что, как я тебе сказал, это не станция, но предыдущая станция называется Кюрвизи, а следующая носит шикарное название Лафлёр-Амарранш, фу-ты ну-ты.
Мой сосед повесил трубку с важным видом, чтобы никто не заподозрил, будто Марраст сделал это раньше, чем он.
– Он вне себя, – сообщил мой сосед. – Они его там довели на этих торжествах, сразу видно.
– Принесите мне попить, – попросила Телль. – Вижу, мне снова придется исполнять роль сестры милосердия, этот трижды идиот думает, что Николь не способна передвигаться самостоятельно. В общем, он не так уж не прав, и, раз мы здесь, давайте попробуем ее поискать. Если она сошла там, где вы думаете, далеко уйти не могла.
Они зашагали вдоль путей, в полной темноте, поглядывая во все стороны; в какой-то миг они прошли мимо Николь, которая их опередила, пока они говорили по телефону; прислонясь к стволу дерева, она отдыхала и курила, глядя вдаль на огни Парижа, туфли ее промокли от влажной травы, она докурила последнюю оставшуюся сигарету, прежде чем продолжить свой путь к уже близкому зареву города.
Как часто случается, в незавидных пригородных поездах, забыли включить свет, и вагон погрузился в полутьму, которая от дыма многих сигарет сгустилась до осязаемости, стала неким податливым и уютным веществом, приятным для утомленных глаз Элен. Какое-то время она без особого интереса ждала возвращения Николь, полагая, что та либо ищет уборную, либо вышла в тамбур поглядеть на убогий пейзаж с кирпичными зданиями и столбами высоковольтных линий, но Николь не вернулась, как не вернулись Селия и Остин, и Элен все курила, смутно и равнодушно отмечая в уме, что остались с нею только Хуан да Сухой Листик – Сухой Листик была скрыта спинкой скамьи, а тень Хуана иногда двигалась, чтобы взглянуть в одно из окон, и, только когда темнота совсем размыла очертания вагона, Хуан молча сел на скамью напротив.
– Они забыли Сухой Листик, – сказала я.
– Да, бедняжка осталась там, в углу, будто ее потеряли, – сказал Хуан. – Они так были заняты спором с инспектором, что о ней и не подумали.
– Тогда своди ее в «Клюни» сегодня вечером, мы единственные оставшиеся в живых в этом вагоне.
– А ты не придешь?
– Нет.
– Элен, – сказал Хуан. – Элен, вчера вечером…
Это повторялось словно ритуал – они то вставали взять стакан, то зажигали или гасили лампу или сигарету, то обнимались долго-долго или же бурно, отрываясь друг от друга лишь на миг, будто желание делало нестерпимым малейшее отдаление. И постепенно ощущалось притаившееся где-то безмолвие, в котором пульсирует враждебное время и повторяется жест Элен, прикрывавшей лицо предплечьем, будто она хочет уснуть, и тогда Хуан неуверенной рукой нашаривал простыню, на миг укрывая ее дрожащие от холода плечи, но тут же снова обнажая, поворачивал навзничь или ласкал ее смуглую спину, снова ища забвенья, начинал все вновь.
Передышки быть не могло, минуты покоя не затягивались долее мимолетного удовлетворения, и вот мы опять смотрим друг на друга, и опять мы те же, что прежде, – вопреки сближению и примирению, сколько бы мы со стонами и ласками ни сплетались, пытаясь тяжестью наших тел придушить пульсацию того, другого времени, равнодушно поджидающего во вспышке каждой спички, во вкусе каждого глотка. Что нам сказать друг другу, что не будет пошлостью и самообманом, о чем говорить, если нам никогда не перейти на ту сторону и не завершить узор, если мы всегда будем искать друг друга, держа в уме мертвецов и кукол. Что могу я сказать Элен, когда сам чувствую, что так от нее далек, сам все ищу ее в городе, как прежде искал в «зоне», в малейшем движении ее лица, в надежде, что в ее отчужденной улыбке что-то обращено ко мне одному. И однако, я, наверно, сказал ей это – ведь временами мы что-то говорили в темноте, прильнув устами к устам, говорили словами, которые были продолжением ласк или передышкой между ними, чтобы снова привести нас к этой все отодвигающейся встрече, к тому трамваю, в который я вошел даже не ради нее, где я встретил ее просто по прихоти города, по заведенному в городе порядку – чтобы потерять ее почти сразу же, как то бывало прежде в «зоне» и как было теперь, когда я прижимал ее к себе, чувствуя, что она снова и снова ускользает, подобно накатывающей и опадающей волне. И что могла я ответить этой жажде, которая искала меня и пугала, когда его губы припадали к моим в порыве безмерной благодарности, я, которая никогда не встречала Хуана в городе и не подозревала об этой погоне, срывавшейся из-за очередной ошибки, из-за оплошности, из-за того, что он почему-то выходил не на том углу. Что мне было в том, что он с отчаянием обнимал меня, обещая следовать за мной, встретить меня в конце концов, как встретились мы по сю сторону, – если что-то за гранью слов и мыслей наполняло меня уверенностью, что все будет не так, что в какой-то миг придется мне догонять его и нести пакет в назначенное место, и, возможно, лишь тогда, с того мгновения – но нет, нет, и тогда не будет так, и нежнейшая из его ласк не избавит меня от этой уверенности, от этого ощущения пепла на коже, на которой уже начинает просыхать ночной пот. Я сказала это, я говорила о непонятном, навязанном мне поручении, начавшемся без начала, как все в городе или в жизни, сказала, что я должна встретиться с кем-то в городе, а он, видимо, вообразил (его зубы легонько меня покусывали, его руки снова меня искали), что, быть может, он все же успеет, успеет прийти на ту встречу, я угадала по его коже и по его слюне, что эта последняя иллюзия еще у него оставалась, иллюзия, что свидание будет с ним, что наши пути в конце концов сойдутся в каком-нибудь номере отеля в городе.
