Показал Драгане нужную кнопку на пульте.
— Вот… Мы заняли удобную позицию.
Подал Драгане пульт:
— Нажмите.
Драгана, как маленький ребёнок, которому дали новую игрушку, нажала кнопку. И устремила радостный, сияющий взор на Фёдора. А Фёдор взял пульт управления и направил на недавно построенный высотный дом для правящей элиты строку из трёх слов: «Чемодан. Вокзал. Израиль». И так разместил эти слова, что они смотрелись как художественно исполненная надпись из золота высокой пробы. Пассажиры почувствовали, как «Пчёлка» легонько вздрогнула. Фёдор сказал:
— А это… выстрелила фотонная пушка. Глубоко в камень врезала она это напутствие жильцам дома. Ни срезать, ни соскоблить.
— Но закрасить-то, наверное, они могут?
Закрасить могут, но краска чуть подсохнет, и надпись оживёт снова. Так действует фотонная пушка; её «художества» проникают глубоко и имеют свойство всё время возрождаться.
Драгана радостно воскликнула:
— Ах, славно! Это же чудо, как хорошо!
— Да, мы нарисуем такие автографы, что господа демократы посинеют от злости.
Потом добавила:
— В другой дом переедут. И пусть переезжают, пока не выкатятся в свой Израиль.
На этой радостной ноте они полетели к другому объекту. Зависли у фасада дома правительства. Тут над дубовыми массивными дверями до самой крыши высилась цельная плита из серого мрамора. Драгана показала Фёдору листок со словами «Сербы идут!..» Фёдор одобрительно кивнул и стал нацеливаться. И вот пушка его ударила. И на сером мраморе появилась запечатлённая в двух коротких словах мечта о пробуждении сербов и всего югославского народа: «Сербы идут!..» И этот боевой призыв в свете электрических фонарей весело засиял червонным золотом. Пассажиры «Пчёлки» представили, как завтра придут на работу министры, среди которых нет ни одного серба, но зато есть два албанца, один невесть как сюда затесавшийся армянин, остальные все евреи. И председатель толстый, с заплывшими маленькими глазками еврей с чужой фамилией Флакончик.
От дома правительства полетели к генеральному штабу армии. Тут тоже на фасаде было удобное место для творчества наших друзей. На этот раз Фёдор обучил искусству рисования Драгану, и та с наслаждением впечатала продажным генералам свое нежное и короткое, как выстрел, послание: «Спите, трусы, вас спасут герои!».
Летали они всю ночь. Фёдор научил каждого писать автографы. На здании милиции Драгана начертала: «Кому служите?..» На фронтоне супермаркета: «Сербы, не пейте! Нас убивают пивом и водкой!».
Над окнами банка: «Ядовитые пауки».
На фронтоне концертного зала: «Смехачи и бесы».
Сбоку от входа в аэровокзал сочинили целое послание: «Домой, ребята! В Америку, в Израиль — торопитесь, а то будет поздно».
В конце операции вернулись к зданию скупщины. Спикер и на газетной-то полосе выглядел страшновато, а тут, увеличенный многократно, ярко расцвеченный красками компьютера, он угрожающе парил над кварталами города. В глазах его пламенела ненависть, а хищно оскаленный рот вызывал отвращение.
С рассветом друзья вернулись домой.
Решили не ложиться спать, а позавтракать и сразу же на автомобиле ехать к дому правительства и скупщине.
Но, позавтракав и разомлев от обильной еды, Фёдор и Борис от поездки отказались, разошлись по своим комнатам, а Драгана с Павлом Неустроевым на автомобиле поехали к скупщине. Однако же вскоре убедились, что на машине в центр города проехать нельзя; на улицах было много людей, всюду сновали полицейские, показывали пути объезда, «расшивали» пробки. Драгана свернула в знакомый двор, поставила машину, и они с Павлом вышли на тротуар, влились в поток чем-то возбуждённых и куда-то торопившихся обывателей.
Павел обратился к двум девушкам:
— Что случилось? Куда идёт народ?
— В скупщину. Говорят, там депутаты с крыши упали.
В разговор вмешался Павел:
— Как это упали? Сразу все, что ли? Ну, может, один упал, а то — упали. Все скопом, что ли? Взявшись за руки, и прыгнули. Странно вы как-то говорите.
Девушки прибавили шаг и затерялись в толпе. Голос подал рядом идущий мужчина:
— Упал спикер. Другие испугались, и тоже… попадали.
Мужчина был высокий, крутой и могучий в плечах — походил на борца или боксёра.
Драгана ему ответила:
— Мы слышали, никто там не падал, а портрет нарисовали.
Похожий на борца гудел:
— Может, и портрет, но лучше бы они упали.
И засмеялся густым приятным баритоном.
Драгана заступилась за власть:
— Вы, верно, не любите своих депутатов. А между прочим, они наши избранники. Мы за них голосовали.
Могучий в плечах наклонил к ней тяжелую голову, разглядывал. Зло проговорил:
— А разве я похож на идиота?
— При чём тут идиот?
— А при том, что одни идиоты за них голосовали.
На этот раз Драгана с Павлом прибавили шаг, чтобы оторваться от человека, который становился опасным.
Драгана не унималась, продолжала задавать вопросы, — на этот раз заговорила с пожилой и со вкусом одетой женщиной:
— Вы нам не скажете, что там в скупщине произошло?
— А произошло то, что и должно было произойти: провалилась в тар-та-ра-ры ваша скупщина. Сгинула!
— А почему она моя, эта скупщина?
— А чья же? Кто-то её выбирал нам, эту власть. Я за неё не голосовала, а вот вы, наверное…
Драгана и от этой собеседницы поспешила удалиться. Но женщина не отставала. Продолжала:
— Не нашенская, что ли? Вид какой-то важный, и акцент русский. Вы бы там, в Москве, со своей думой разобрались. От вас теперь вся мерзость ползёт. Америка и вы. Власть-то у вас под Бушем ходит. И если эта… обезьянка африканская к вам припожалует, вы и перед ней хвостом виляете. Тьфу ты, прости Господи! Русь святая, Богом любимая, а какой позор на свою землю пустила. Прежде то, при Советской власти, жили мы у вас, как у Христа за пазухой, а теперь при вашем предательстве и Югославию бедную в клочья растерзали, и бомбы на нас бросали, и президента нашего Милошевича в тюрьму посадили. Ах, русские! Власть-то у вас, пожалуй, гаже нашей будет! Теперь вот, говорят, вы и тайгу свою знаменитую китайцам продали.
Нехорошо и совестно стало Драгане за Россию, она чуть не расплакалась от обиды, но возражать разгневанной женщине не посмела. Правду говорила эта женщина, — она, Драгана, хоть и не знала уж так хорошо власть российскую, но все русские, приезжавшие к ней на остров, то же самое говорили.
Не заметила, как их нагнал тот самый мужчина — в очках и как боксёр могучий. Поравнявшись с Павлом, ворчал:
— Идиоты безмозглые!.. Руки бы у вас отсохли!
— Это вы о ком? — спросил Павел.
— О ком! О сербах, конечно! Они такую думу выбрали. Одни яшки да абрашки. Вот их Господь и покарал. Надо же: на крышу зачем-то полезли, да оттуда и попадали.
И снова гоготнул. И головой замотал, будто комаров отгонял. Драгана и на этот раз встряла в разговор:
— Странный вы! Никто там не падал, а портрет спикера перед входом повесили. Да непростой портрет, а безобразный. Мне женщина рассказала.
— А если вы знаете, так чего же тогда меня спрашивали? Портрет повесили! Зачем же тогда народ туда бежит? На болвана посмотреть мокрогубого. И вы вот… как я погляжу.
Но тут народ остановился, затор случился. Очкастый и могучий Драгану и её друга Павла разглядывал с интересом и каким-то снисходительным высокомерием. Густым баритоном или басом проговорил:
— Прошу извинения. Я, видите ли, подшутить над вами захотел. Разыграл малость.
Он назвал своё имя:
— Может, слышали? Я артист из погорелого театра. Меня тут всякая собака знает. Но ничего, это так, кстати, а вообще-то я рад, что там, в скупщине, депутаты передрались и спикера с балкона выбросили.
— Да никто там никого не выбрасывал! — возмутился Павел. Схватил Драгану за руку и потащил прочь от артиста подальше. Драгана заметила:
— А мне нравится, что такое говорят. Это и есть та самая температура кипения, которая необходима для взрыва. Мы как бы включили народную молву, развязали язык людям, и они понесли по кочкам ненавистную власть. Тут и заключена тайна информационной войны: опозорить надо, осмеять. Они нас фашистами называют, а мы их фотоном глушить будем. Но поспешим к думе. Ты посмотри, как много идёт туда людей. Наверное, по телевизору сообщили. Или как-нибудь иначе прошла информация. А, может, так действует сарафанное радио?
Подошли к зданию, стоявшему напротив скупщины. Поверх голов сквозь реденький утренний туман, то скрываясь от взора, то проясняясь, рисовался на мраморном фронтоне огромный портрет спикера. Раньше только два Иосифа — Сталин да Тито — так ярко и в таких размерах изображались на рекламных щитах югославской столицы. Художник, как нарочно, выделил на портрете спикера самые характерные его черты: чрезмерную полноту, округлость и мясистость его физиономии и чем-то удивлённые или испуганные глаза; они таращились на людей, пугая белыми окружьями, а зубастый приоткрытый в левом углу рот грозился схватить кого-либо и порвать на части. Было что-то зловещее и страшное в этом обозлённом на весь свет человеке.
