— Я полагаю, это один из ваших СТЫДящихся?
— Правильно полагаешь. Стыдиться сильнее, чем он, просто невозможно.
— А ты своего члена не стыдишься?
— По-твоему, должен?
— Я просто спросил. В школе ты был очень горд своим обрезанием.
— Должно быть, я хотел тебя поддразнить. Сейчас я просто ношу его в штанах. Я вдовец, Джулиан, и мысль о том, обрезан я или нет, не является для меня приоритетной.
— Извини.
— Не извиняйся. Я рад, что твоя жизнь стала такой членоцентричной.
— Я только пытаюсь рассуждать философски, Сэм.
— Понимаю, Джулиан. Другого от тебя и не ждал.
Прежде чем положить трубку, Треслав задач еще один вопрос:
— Кстати, а твоим сыновьям делали обрезание?
— Спроси у них сам, — сказал Финклер и отключился.
Разговор на ту же тему с Либором получился более интересным.
Опасения Либора, что они станут реже видеться после переезда Треслава к Хепзибе, не оправдались. Все перемены зависели только от самого Либора. Он теперь нечасто предпринимал пешие прогулки, но вместо этого завел обыкновение, вызвав такси, посещать дом Хепзибы среди дня, когда сама она находилась в музее. Вдвоем с Треславом они пили чай на кухне, где витал дух хозяйки, использующей чертову дюжину огромных бурлящих котлов для приготовления одного вареного яйца. Оба любителя домашнего очага ощущали это незримое присутствие и переглядывались с понимающими улыбками.
Либор теперь пользовался тростью.
— Дошло и до этого, — сказал он.
— Тебе она к лицу, — заверил его Треслав. — Напоминает о старой Богемии. Только надо раздобыть трость со спрятанным внутри клинком.
— Чтобы отбиваться от антисемитов?
— Тебе-то зачем? Это на меня они напали.
— Ну тогда ты и заводи такую трость.
— Кстати, раз уж мы вспомнили о клинках, как ты относишься к обрезанию?
— Без восторга, — сказал Либор.
— Оно когда-нибудь было для тебя проблемой?
— Оно стало бы проблемой для меня, будь оно проблемой для Малки. Но Малки ничего такого не говорила ни разу.
— И оно не мешало тебе получать удовольствие от секса?
— Я думаю, мне, скорее, мешало бы то, что осталось не отрезанным у тебя. Не пойми превратно — уверен, ты с этим смотришься лучшим образом, а вот я бы смотрелся гораздо хуже. Так что с эстетической точки зрения я не в претензии. Я выгляжу так, как должен. Мы ведь говорим об эстетике?
— Не совсем. Я недавно прочел, что обрезание снижает сексуальную активность, и хочу знать твое мнение.
— Думаю, оно наверняка снизит твою активность, если ты сделаешь его в таком возрасте. Что до меня, то я не могу пожаловаться. Честно говоря, мне моей активности было достаточно — и даже более чем. Такой ответ тебя устроит?
— В общих чертах.
— Только в общих чертах? — Он взглянул на Треслава, который в свою очередь пристально смотрел на него. — Я знаю, о чем ты думаешь.
— И о чем же?
— Ты думаешь, что я уж очень активно возражаю. По-твоему, будь я необрезанным, мне было бы труднее устоять перед Марлен Дитрих. Ты считаешь, что от чар этой арийки меня уберег не только Божий промысел, но и кое-что более приземленное.
— Ты любил рассказывать, как чудом сохранил супружескую верность, несмотря на искушения, какие и не снились большинству других мужчин…
— И ты хочешь спросить: не помогло ли мне в этом отсутствие крайней плоти?
— Я не стал бы формулировать это так прямолинейно.
— Считай, что сформулировал.
— Извини.
Либор откинулся на спинку стула и поскреб лысый череп. Печальная улыбка — отблеск давних воспоминаний — осветила его лицо.
— По правде говоря, это мне следует извиниться, — сказал он. — Возможно, я слишком старался произвести благоприятное впечатление, а ты слишком поспешно принимал мои слова на веру. Я попрошу тебя об одной услуге: когда я покину этот мир, помяни меня в прощальном слове как любящего мужа, но при этом не делай упор на мою супружескую верность. Оставь на моей совести хоть один грешок.
— Что касается грешков, — сказал Либор уже перед уходом, давая понять, что его серьезно волнует эта тема. — Я прошу не только за себя, но и за Малки.
Треслав покраснел:
— Ты хочешь сказать, что Малки…
— Нет, ничего такого я за ней не замечал, да и не хотел замечать. Я говорю о защите ее репутации: женщина не должна провести всю жизнь в идеальном браке с безупречно верным супругом.
— Почему нет?
— Потому что в этом есть нечто для нее унизительное.
Треслав покраснел снова.
— Я не понимаю, Либор, — сказал он.
Либор поцеловал его в щеку и больше ничего не сказал. Но Треслав угадал в этом молчании его ответ: „Ты не понимаешь потому, что ты не один из нас“.
4
Как правило, по возвращении домой Хепзиба сразу принимала душ. В музее продолжались отделочные работы, и она не могла расслабиться, пока не смоет с себя строительную пыль и грязь. С порога возвестив Треславу о своем прибытии, она просила его наполнить пару бокалов вина — ей нравилось само это действо, хотя потом она редко выпивала хотя бы каплю, — или же присоединиться к ней в ванной, если он в этот вечер ощущал себя скорее Приапом,[104] нежели Бахусом.
Вообще-то, она предпочитала принимать душ в одиночку, тем более что для второго человека там оставалось очень мало места. Однако у нее хватало такта не остужать пыл Треслава, а иногда ей приходился очень кстати массаж, который он делал, убедившись, что сейчас она не хочет ничего больше.
— Ах, до чего хорошо! — приговаривала она, когда его руки массировали ее спину под струей горячей воды.
Она как-то по-особенному произносила слово „хорошо“ применительно к его действиям и словам — „Вот и хорошо“, „Это ты хорошо придумал“, „Как хорошо получилось“, — отчего у Треслава возникало ощущение, что он, как мужчина, обрел свое место в жизни.
Как мужчина?
Что ж, он не сильно удивился бы, услышав и такое: „А кто у нас тут хороший мальчик?“ С таким риторическим вопросом обращаются к маленьким детям и домашним животным. Он не строил иллюзий на свой счет. Здесь всем заправляла она, и его вполне удовлетворяло такое положение вещей. При этом он глядел на нее снизу вверх не только как ребенок на мать или как пес на хозяйку — он видел в ней (хоть и старался не давать волю фантазиям) некую еврейскую созидательную силу — самого Создателя, если угодно. „И назвал Бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел Бог, что это хорошо“.[105]
Именно такое „хорошо“ слышалось ему, когда Хепзиба его хвалила. Это было больше, чем просто одобрение, — в ее устах это слово означало сообразность, гармонию, идеальную завершенность.
„Хорошо“ в ее устах означало абсолютную правильность мироустройства.
Раньше он был хроническим неудачником, теперь же все у него складывалось превосходно. Все было в лучшем виде. Он был хорошим мужчиной, который жил в хорошем мире. И рядом с ним была хорошая женщина.
И все хорошее, что с ней связывалось, продолжало меняться и дополняться, пока он оставался с ней. Сначала он посчитал это еще одной сугубо финклерской чертой. Он назвал это „плодовитостью“, но не в смысле рождения потомства, а в смысле изобилия образуемых родственных связей и дружеских уз, богатства прошлого и будущего. Одинокий Треслав чувствовал себя мелким астероидом, бесцельно блуждающим во Вселенной. С Хепзибой он обрел свою планету, свою финклерскую планету. Он нашел свое место на ее орбите.
Впрочем, он не был уверен, что все это напрямую связано с финклерством. А раз не уверен, лучше на финклерство и не ссылаться. Лучше сказать так: она была важна для него по-человечески, что бы под этим ни подразумевалось. И он ее обожествил. Она не сияла для него, подобно солнцу; она была его солнцем.
И пусть говорят, что он не еврей.
Однажды вечером она пришла домой, села за кухонный стол и не только попросила налить ей вина, но и выпила это вино залпом. А потом из глаз ее хлынули слезы.
Треслав попытался ее обнять, но она остановила его жестом.
— О боже, что с тобой? — спросил он растерянно.
Она закрыла лицо руками; плечи ее тряслись, но он не мог разобрать, от рыданий или от смеха.
— Хеп, да что с тобой? — допытывался он.
Когда она отняла ладони от лица, это не прояснило картины. Треслав по-прежнему гадал, что случилось — то ли что-то воистину ужасное, то ли что-то неимоверно смешное.
Наконец она овладела собой, попросила налить еще бокал, что его всерьез обеспокоило: два полных бокала вина были годовой нормой для Хепзибы, — и начала рассказ:
— Помнишь ту дубовую дверь, что недавно навесили в музее? Хотя, возможно, ты ее не видел. Это двустворчатая дверь бокового входа — с той стороны, где будет твоя любимая беседка для чаепитий. Я как-то показывала тебе фото медных ручек в форме шофаров — бараньих рогов, — которые мы для этой двери заказали. Вспомнил? Так вот, — только не пугайся — дверь и ручки осквернили. Это случилось во второй половине дня, когда я работала внутри здания с архитектором, потому что в обеденный перерыв все было нормально. А уже перед уходом я обнаружила это. И каким же надо быть ублюдком, чтобы вытворять такое!
