Он выглянул в окно: легкий снежок, солнышко, некрепкое в своем свете. Машину за ночь слегка припорошило.
Кофе был готов. Он сделал бутерброд с сыром и стал жевать быстрее, когда прекратила литься вода, но успеть доесть до встречи с женой не получилось.
— Почему ты меня не подождал? — спросила она, заходя на кухню. — Мы могли бы вместе позавтракать.
— Я тороплюсь, мне сегодня надо, — ответил Хирсанов, понимая, что теперь ему ничего не остается, как ехать к Нихансу на границу двух штатов.
— “Хер” садится в машину. Куда едет, не знаем — никому пока не звонил, — передали из оперативной машины лейтенанту Савилову. — Что делать? Мы — за ним?
— Да-да, конечно, — распорядился по рации Савилов. — Докладывайте о маршруте, я к вам присоединюсь.
Савилов набрал номер мобильного телефона Сковородникова:
— Ну, Сковорода, давай блины жарить! Я тебя подхвачу у метро, ты снимаешь квартирку на Рязанке? Все сходится — крюков делать не надо. О’кей. Мой “Форд” ты видел. Жди.
Хирсанов сел в джип, долго прогревал мотор, хотя этого не требовалось, но ему почему-то хотелось, чтобы в машине, как дома, было тепло, потом аккуратно, медленно, как катафалк, выезжал из двора на широкий проспект и почти сразу остановился у придорожного магазина “Цветы”. Зашел в стеклянный павильон, стал выбирать. Как-то по-новому посмотрел на отборные розы, хризантемы, лилии, герберы и на ценники под ними — все не нравилось, все не то. Продавщица с украинским говорком предложила помощь, но он отказался.
Он подумал — а вдруг Тулупова не согласится с ним поехать и он будет с этим веником как дурак. И вообще, эта отутюженная селекционная цветочная красота противоречила всему, что он чувствовал сейчас. На самом деле — дарить ничего не хотелось. Пусто и жалко себя. Он подумал, что такого Нового года у него, наверное, еще не было.
— Ничего не нравится? — спросила продавщица.
— Ничего.
Хирсанов вышел из магазинчика, снова сел в машину и почти без пробок доехал до Музыкального института. Набрал номер.
— Привет, — сказал он. — Привет, Мил, это — я.
— Да, Кирилл, я узнала, — ответила Тулупова, она только что примирила себя с тем, что на длинные праздники останется одна, а сам Новый год, с тридцать первого на первое, будет встречать у Аркадия. А дальше все было непонятно. Ей это все не нравилось, как будто кто-то стоял рядом и останавливал, шептал что-то невнятное на ухо, ни во что не верил, на все отвечал ухмылкой, сомневался в каждом шаге — ничего из всех ее планов не выйдет. Вот и Хирсанов появился вдруг.
— Посмотри в окно, — сказал Хирсанов.
— Зачем?
— Посмотри.
Тулупова подошла к окну и увидела знакомую машину Хирсанова и его рядом с ней.
— Вижу.
— Отключай ему связь! Срочно! — распорядился Савилов, понимая, зачем объект, то есть Хирсанов, приехал к институту.
Связь прервали.
Хирсанов несколько раз перенабрал номер, а затем стал жестикулировать, показывая Людмиле Тулуповой, чтобы она спустилась вниз — раз телефон не работает.
Если бы Савилов истерично не оборвал связь, она легко бы отказалась — по телефону это всегда проще; если бы Хирсанов позвонил чуть раньше из цветочного магазина или подъехал, как победитель, с букетом лживых торжественных роз, или бы позвонил еще до звонка дочери Клары — настроение у нее было бы другое; если бы жена Кирилла Хирсанова не надела утром красный пеньюар, не пошла бы в душ, а продолжала бы привычно лежать в кровати, подсвеченная работающим телевизором, — Кирилл собирался бы еще полдня, да, может, и не собрался бы никуда ехать; если бы Аркадий не купил ель, а попросил бы Людмилу Тулупову, как и мечтал, поехать с ним вечером после работы и выбирать их первую елку вместе; если бы Шапиро приезжала из Германии не в январе, а раньше; если бы Тулупову вызвали в бухгалтерию или к ректору с годовым финансовым отчетом по закупкам библиотечных фондов; если бы флейтистка Маша, если бы… “Если бы” — какое замысловатое количество и качество этих “если бы” могло бы выстроиться в нужный, счастливый для Людмилы Ивановны Тулуповой ряд и развернуть ее — “если бы”. Но она, надев дутое легкое пальто с пристегивающимся воротником из крашенного под леопарда кролика, спустилась вниз, как школьница, пробежала по морозцу к машине, села на переднее сиденье рядом с Хирсановым, и он сказал, как-то особенно проникновенно, не пошло, как довольно часто у него выходило, — “если бы”, но он сказал именно так:
— Перед Новым годом такое бывает — связь… рвется. Но не между нами, Мил? Между нами ничего не рвется…
— Нет, — сказала Тулупова. — Между нами ничего не рвется. Ничего особенного и не было, поэтому и… Да, Кирилл?
— Неужели ты все еще обижаешься — не обижайся, — ответил он и добавил: — Меня с работы выгнали, подчистую. Уволили.
— Да?! Ну, не расстраивайся, тебя везде возьмут — ты такой умный.
Опять библиотекарь выдала ему книжку и перьевой ручкой жирно записала в потертый желтоватый читательский билет: число, затем черта с наклоном, месяц римскими цифрами, название книжки и далекий голос: Кирилл, ты у нас самый читающий мальчик во всей школе, самый умный, самый начитанный, вот, распишись здесь, это последняя страница в твоем читательском билете, дальше надо будет уже доклеивать, вот ты у нас какой, расписывайся.
— Мил, поехали со мной. Ниханс эсэмэску прислал — такая охота по первому снегу! Это будет самый лучший Новый год в твоей жизни, поверь. Я люблю тебя. Мил. Мне без тебя плохо.
— Нет. Я — не охотница. Я справляю Новый год в другом месте, с другим человеком — я обещала. И никуда не поеду, Кирилл. Не могу, хотя ты очень хороший…
Хирсанов не заметил этого “человека”, он не верил, он считал, что у библиотекаря не может быть несколько мужчин, и поэтому только повторил:
— Мил. Мне плохо. Очень.
Она машинально погладила его по голове, как ребенка, который жалуется — больно ударился.
— Не расстраивайся, ты действительно умный.
— Мил…
— Что?
— Мил…я тебя прошу.
— Нет.
— Просто туда и обратно. Мне одному так…
Савилов спросил стоящую недалеко оперативную машину:
— У вас нет направленного микрофона — о чем они там говорят так долго?
— Нет. Мы не взяли.
— Жаль.
— Вот, — добавил он сидевшему рядом Сковородникову, — идешь на охоту, рыбалку, отец учил, — бери все.
— Крючки большие и маленькие… — поддержал тот.
— Уже соображаешь, Сковорода! Вот где тебе пахать надо — у нас!
Савилов посмотрел на лицо молодого парня и в очередной раз понял, что тот и не догадывается, для какой работы его взяли, почему он здесь сидит, подписав пустую, никчемную бумажку о неразглашении государственной тайны.
— Мил…
— Да, что ты хочешь?
— Мне одному почему-то страшно. Поедем, по дороге съедим шашлыки, а потом я отправлю тебя обратно на этой же машине с шофером, там у них есть один парень…
— И когда я вернусь?
— Когда захочешь… — радостно сказал Хирсанов, понимая, что она готова согласиться. — Хоть сегодня, хоть завтра, как решишь…
Тулуповой вдруг неожиданно нестерпимо, как воды, захотелось дороги. Будто кто-то подталкивал ее в бесконечный путь. Захотелось ехать долго-долго одной. Захотелось этого мелькания, шума резины, захотелось обратного пути, уже без Хирсанова, за стеклом — снежок, лес, холод, белая, ровная зима, петляющее полупустое шоссе, почему-то никогда не надоедающие российские просторы, глубокий, врезающийся в темноту свет фар. Одиночество дороги. Все с нее начинается, все ею заканчивается.
Вскоре она все это увидела и услышала. И свет фар, и просторы, и лес, и шум шипованной резины. Но перед этим Тулупова поднялась в библиотеку — время было уже половина второго — и написала короткую записку для Маши: “Откроешь библиотеку сама, я завтра буду чуть попозже”. И подписалась инициалами: “Л.И.Т.”.
Она смотрела по сторонам, вспоминала ту осеннюю дорогу и теперь, казалось, ничего не совпадало — другая дорога и другая страна. Затерянные концы и нераскрытые начала. Смотришь и ничего не ясно, ни с чем — ни с тобой, ни со страной, ни с чем абсолютно. Почему она поворачивает туда, почему сюда? Кого объезжает и от чего отворачивается полотно зимней дороги? Почему спускается вниз и как выходит в горизонт? В темный, подсвеченный луной.
Хирсанов особенно не гнал, во всяком случае, так ей казалось. Что-то говорил о работе, о том, что все не так в России делается, что он бы мог и хотел все развернуть, но так сложно пробиться со своими идеями. Все время ждешь чего-то, а так и не выходит ничего, и все идет к черту.
— Ты не спишь? — спросил он долго молчавшую Людмилу.
— Нет, я слушаю, — соврала Тулупова, которая, как самый тупой ученик в классе, не смогла бы повторить и двух последних слов учителя.
