Ты помнишь, как мы с тобой летом ходили по городу? Держались за руки, рвали чужие цветы, покупали огурцы, ели на вокзале «Наполеон» от полукилограммового куска. Тогда все еще было по-другому…
Все время, пока я сидел в Москве, я думал о тебе как о честнейшем и добрейшем человеке среди всех вас, честных и добрых; думал, твердости тебе не занимать, не думал, не мог думать, что ты сломишься и согнешься. Больше полугода я равнялся на вас, грел себя надеждой приехать. И вот я приехал сюда, а вас нет. Хватит ли у меня сил помочь вам, собрать вас…
На «зимовке» и после я у всех выспрашивал, где ты, я так хотел видеть тебя. И эти дни все верил, что мы будем говорить и говорить, что ты осталась тою же Людкой, может взрослее только. Вчера я тебя увидел и испугался: показалось, что уже опоздал. Мы долго сидели у Нателки, говорить было не о чем, смотрели в пол.
Да, и ты и я стали другими, наверное, даже чужими сейчас. Каждый из вас теперешних может просто оттолкнуть меня – не твое дело. Да, я все больше чувствую себя чужим и ненужным здесь.
Где ты, Людка Минина, я так хотел видеть тебя.
Знаешь, я боюсь тебя видеть.
Если сможешь, напиши.
Если сможешь.
Фурман – В. Наппу
20 февраля, Петрозаводск
День второй с половиной.
Как ни странно, но, пожалуй, лучше всего здесь я себя чувствую у Вас дома.
Все оказалось не так, как хотелось бы, хе-хе. Я не знаю, откуда начать, я бессилен именно начать ворошить эту огромную тучу спрятавшихся, сжавшихся, боящихся людей. Я слишком – нет, совершенно зависим от тех, кого люблю. Так было с Вами, так сейчас здесь. Я, как Наташа Ростова, бешусь от того, что не выхожу замуж; я не хочу быть сам по себе, мне нужен кто-то, в ком я могу раствориться – и таким путем обрести индивидуальность, а не наоборот, чему учит Ольга. Некоторое время Вы были причиной моих тяжелейших стрессов, депрессий и пр. – это началось, когда Вы сказали, что мне лучше не появляться в клубе (после моего заявления о его несостоятельности). Хотя потом все вышло по-моему. Ладно, это уже старая история.
Здесь я могу только трогать, как струны, людей: одного за другим, и не больше шести.
Можно устроиться почтальоном, можно жить в этом доме, можно пытаться писать, можно… Нет оснований для жизни, кроме самой жизни. Так и должно быть?
Долго ли я здесь продержусь, процепляюсь? Или «все образуется»? Безрадостно – вот что…
«Если бы бога и не было – его следовало бы придумать». Может, и мне придумать себе человека?
Что-то есть патологическое в моем отношении к людям (опять я о ерунде!). Вы так хрупки, вернее, так хрупка Ваша картина мира (конечно, с моей стороны), я поэтому перестал досаждать Вам собой… Хотя что же я делаю сейчас, как не досаждаю собой? Вы делаете вид, что любите всех, каждого, но, естественно, Вас не хватает, и близко к Вам не подойдешь… Наверное, зря я сказал Вам о патологическом отношении к людям, хотя оно у меня в другой форме. Вы не подумали, что я это со злом?!!!
Эй! Друг, не думайте. Однажды я уже говорил С. Друскиной, что считаю Вас своим Учителем…
Ладно, ужо мне, расписался! Я любуюсь своей сентиментальностью и слезливостью. Однако не просочиться бы в канализацию!
Ах, мой добрый друг, я унимаюсь, унимаюсь. Не щипайтесь, пожалуйста!
До свишвеция!
Записи Фурмана на двух отдельных листках
Вторая половина февраля, Петрозаводск
Европейские поэты Возрождения – верхняя полка, лежит
Поэзия английского романтизма – 4 п., слева
Акутагава Рюноскэ – 2 п., слева
Поэзия Латинской Америки – 2 п., справа
* * *
Типография – нетПочта – не былПластинка – нетГубка – нетГости [зачеркнуто]Счет [зачеркнуто]Вещи [зачеркнуто]Письма – не всеХлеб [зачеркнуто]Масло [зачеркнуто]Чай [зачеркнуто]Пуговица и вешалка – нет
Открытка, которую Фурман отправил своим родителям
22 февраля, Петрозаводск
Кто плаванье избрал призваньем жизни
И по волнам, коварно скрывшим рифы,
Пустился в путь на крошечной скорлупке,
Того и чудо не спасет от смерти,
И лучше бы ему вернуться в гавань,
Пока его рукам послушен парус.
Дыханью сладостному этот парус
Доверил я в начале новой жизни,
Надеясь лучшую увидеть гавань.
И что же? Он понес меня на рифы,
И все-таки причина страшной смерти
Не где-то кроется, а здесь, в скорлупке.
Надолго запертый в слепой скорлупке,
Я плыл, не поднимая глаз на парус,
Что увлекал меня до срока к смерти.
Однако тот, кто нас ведет по жизни,
Предупредил меня про эти рифы,
Дав – издали хотя бы – узреть гавань.
Огни, что ночью призывают в гавань,
Путь указуют судну и скорлупке
Туда, где штормы не страшны и рифы.
Так я, подняв глаза на вздутый парус,
Увидел небо – царство вечной жизни —
И в первый раз не испугался смерти.
Нет, я не тороплюсь навстречу смерти.
Я засветло хочу увидеть гавань,
Но, чтоб доплыть, боюсь – не хватит жизни;
К тому же трудно плыть в такой скорлупке,
Когда дыханием наполнен парус —
Тем самым, что несет меня на рифы.
Когда бы смертью не грозили рифы,
Я не искал бы утешенья в смерти,
А повернул бы непокорный парус
И бросил якорь – сам бы выбрал гавань.
Но я горю под стать сухой скорлупке,
Не в силах изменить привычной жизни.
Ты, без кого ни смерти нет, ни жизни!
Скорлупке утлой угрожают рифы, —
Направь же в гавань изможденный парус.
Ф. ПЕТРАРКА
Простите за мелкий почерк.
Пока на нелегальном положении.
Пришлите или лучше приготовьте
писчей (маш.) и туалетной бумаги:
пишу много писем, статей и пр.
«…Творенье может пережить творца…»
Из Микеланджело Буонаротти
Фурман – Нателле
24 февраля, Петрозаводск
Понимаешь, очень не хватает любимого больше всех человека, любимой. Мне не к кому, некуда сейчас пойти. О том, что так будет, я догадался еще в прошлый раз. Но думал, надеялся – «Товарищ» займет все время, без остатка на одиночество. И вдруг увидел, что «Товарищ», все люди, каждый в отдельности – не в состоянии дать или взять у меня столько времени. Пока нельзя этого требовать от «Товарища» даже тому, кто хочет слиться с ним, жить им. Может быть, я приехал слишком рано для самого себя. Но время-то рушит, рушит «Товарищ», нет и не будет ни малейшей отсрочки. «Товарищ» стал «воскресным клубом». Люди собираются раз в неделю, да и то по необходимости – нужно делать страничку. Из-за этого «Товарищ» не может быть и не будет для ребят главным делом, ведь бóльшую часть своего времени они проводят с другими людьми, в других – основных – коллективах (школа, университет, семья). Но коммунарство – это слишком важно, чтобы проиграть, уступить в нем, отступить или только подумать об этом шаге…
Фурман – Люде Мининой
24 февраля, Петрозаводск
Ах, зачем я не девочка!
«Как все было бы просто и ясно тогда!» – говорит во мне глупый маленький бородатый мужчинишка. И хотя мы вовсе не верим этому нервному замухрышке – только одного жду я от жизни: когда я смогу, наконец, стать настоящей девчонкой. О, как страдает моя женская интуиция в этом толстеющем грубом теле! Женщина, которой я являюсь, хотя и без документов, громко стонет и плачет в его бурчащем и булькающем пузе. Горе мне!
Людка, неужели среди всех нас у тебя не было человека, друга, живущего твоими печалями и радостями, которому можно рассказывать, рассказывать или молчать… Ведь тоска исчезает, когда есть человек рядом с тобой. Что же мне сделать, чтобы Тебе было радостно и счастливо?
Фурман – Люде Мининой
24 февраля, Петрозаводск
Ох, как много нужно, чтобы иметь основания для жизни. Ведь вся эта чехарда (какое слово!) дней и лет состоит из невыносимого желания не жить, тянущегося, несмотря на невыносимость, до самого конца, и коротких, страшно, удивительно, безысходно коротких секунд того, что называется счастьем: когда до смерти хочется жить, жить, хоть «с кишками, намотанными на колеса поезда»… МНОГО – это только человек рядом с тобой.
…Однако, как мы отвыкли говорить по-человечески. Ведь были же и у нас с тобой пару раз неловкости и нескладности, правда? Видно, практики не хватает. Пустяки, дело житейское! Нет, просто здорово, что Ты ОТКЛИКНУЛАСЬ, хотя о стольком еще говорить.
УРА! Один: ноль в нашу пользу!
Победила дружба!
Дневниковая запись Фурмана на обрывке листа из блокнота
Петрозаводск, без даты
Переписать готовые письма [зачеркнуто].Написать Маринке, Лариске [зачеркнуто], Таньке [зачеркнуто] и в Москву. Купить тетради, чернила и пр. – потомПродукты [зачеркнуто]Посуда [зачеркнуто]Помойное ведро [зачеркнуто]
