И ты тратишь деньги, чтобы выслушивать эти жуткие истории? – спросила я, обливаясь потом, который не успевал испаряться. Почему бы и нет, она считает, что она миллионер, ответил Рэнди. Послушай, Map, Даниа моя подруга, и я не могла ее не выслушать. Эмма, думаю, будет лучше, если мы не станем говорить о Том Острове, по крайней мере, эти четыре дня, я хочу обладать Другим Островом. Послушай, не строй иллюзий, здесь море пахнет по-другому, кроме того, оно чертовски холодное, и песок не такой белый, как на Варадеро. Но это пляж, разве не так? Она согласилась, спокойно глядя на меня в зеркало заднего вида. И этого мне достаточно, я не собираюсь всю жизнь искать невозможное. Это действительно так. Ты права, к чему постоянно возвращаться к одному и тому же.
Дом Эммы в Лас-Америкас – кондоминиум, с бассейнами для взрослых и детей. Рэнди живет в Кондадос-дель-Мар, однако каждый день он привозил нам свежий хлеб и ходил с нами купаться или же просто побродить по побережью. Мы вставали рано, кормили кошачью братию, потом шли купаться. Нет ничего лучше, чем нырнуть в морскую воду, задержать дыхание и коснуться животом дна, водорослей, камней, рыб. Мое тело радовалось, несмотря на то, что в свои почти сорок лет оно ведет себя не так безупречно, как в двадцать: я плыла под водой, а мои легкие чуть не разрывались на части, судорога сковывала пальцы. И все же за тот ничтожно малый отрезок времени, который отмеряло мое дыхание, я успевала услышать океан; развалившись на песке, я слизывала соль с плеча кончиком языка – как же чудесно выглядит моя загорелая кожа! Я наслаждалась каждой клеточкой своего тела. Около двух мы обедали где-нибудь, чаще всего предпочитая ресторан «Мирамар» в Лос-Кристианосе, принадлежащий одной англичанке, с которой мы подружились. Представляешь, Ким, шутили мы с ней, что было бы, если бы англичане остались в Гаване? «Битлз» стали бы гаванцами. Час мамеев![237] После обеда мы бегали по холмам, вспоминая школьные выездные лагеря. Вечером мать Эммы и Рэнди ждала нас на ужин по-кубински: салаты из авокадо, помидоров, огурцов, латука, и немного лука, чтобы слезу прошибало. Авокадо совсем как те, на Том Острове, говорила эта ласковая женщина. Отец в вестибюле смотрел по телевизору футбольный матч между «Барсой»[238] и мадридским «Реалом»; мне вдруг пришло в голову, что на стене, словно ностальгические трофеи, висят удочки, которыми отец Эммы ловил иглу-рыбу в Кохимаре[239] на турнирах имени Хемингуэя, где он не раз становился победителем. Я не смогла сдержать слезу. В гостиной скучала бабушка, созерцая по другому телевизору программу в стиле варьете, слишком современную для ее возраста, как сказала она сама.
– И как ты там? – спросила Эмма однажды; мы валялись на пляже и наблюдали за плывущим кораблем.
– Я совсем одна, Эмма. В Париже все идет по-другому. Кроме того, похоже, я влюбилась в того, в кого не должна была влюбляться.
– Так всегда случается. А я уже засунула свою саблю в ножны и посвятила себя котам. Кто он, если не секрет?
– Его зовут Самуэль, он кубинец, сын одного типа, которого убили по моей вине, он тогда был еще ребенком.
– Черт! Вот это да! И стоило ради этого ехать черт знает куда. Как это его убили по твоей вине?
И я все рассказала. Эмма прямо остолбенела. Она вспомнила, что однажды ей что-то подобное говорила Минерва, но она не поверила, решив, что это ее очередная выдумка. Столько лет прошло, а предательство Минервы мне все еще аукалось. Потом я сказала себе, что мне плевать на эту привычку Мины запутывать всех на свете своими сплетнями, и пусть она говорит что угодно, пусть строит свои козни, мне все равно, верить ей или не верить, прощать или не прощать.
– Она сказала, что ты спала с тем типом, а сейчас я понимаю, что это не так… Да если бы и так, что тут такого? Это случается испокон веков. Я видела один фильм с похожим сюжетом, «Наследники» называется. Там женщина спит с отцом и с сыновьями, и все довольны. От всего есть лекарство, кроме смерти. – Она старательно вычищала ракушки. – Это для тебя, чтобы ощущала, что мы где-то рядом.
– Все так, Эмма, но ведь произошло убийство, – сказала я, но она только пожала плечами.
Пришел Рэнди и принес на подносе три стаканчика мохо,[240] приготовленного в «Мирамаре». Рэнди рассказал там о рецепте и сам же поучаствовал в приготовлении напитка. Мы утолили жажду; Я попросила, чтобы Рэнди с Эммой повернулись лицом к лицу и посмотрели друг на друга так, чтобы соприкасались кончики их носов; я хотела повторить фото нашей юности, сделанное на фоне Варадеро. Здесь тоже был пляж, правда похуже, но все же пляж:, нельзя быть таким уж требовательным или ранимым. На лицах две легкие улыбки, нижняя губа чуть выступает, глаза теряются в провалах глазниц, легкий ветерок развевает волосы. Эмме ветер дует в спину, волосы ее разлетаются, лаская плечи, закрывая половину лица; у Рэнди волосы поднимаются вверх, открывая уши соленому ветру.
– Думаю, что тебе стоит позвонить ему или слетать в Нью-Йорк. Я читаю сейчас серию книг, которые учат быть счастливым или, по крайней мере, советуют, как контролировать свои депрессивные состояния, как не поддаваться внешним воздействиям. Порой у меня получается. Знаешь, сколько таблеток я экономлю? Пять в день. Нужно делать то, что подсказывает тебе твое желание, это точно. А если тебе не хочется чего-то делать, то и не надо. Нет ничего важнее тебя самой, ты должна запомнить это раз и навсегда. А ты в своих исканиях как раз и не берешь в расчет то, что ты на самом деле желаешь, не учитываешь своих потребностей.
– Ты рассуждаешь как восьмидесятилетняя старуха, – Рэнди шлепнул сестру. – Кто бы говорил, не слушай ее.
– Я очень завишу от людей, но моя беда в том, что никого вокруг меня нет. Возьмем нас: мы не виделись тринадцать лет, а можем себе позволить побыть вместе только четыре дня – что за ерунда! – посетовала я.
– Не стоит так говорить. По крайней мере, мы встретились, – оживился Рэнди. – Если бы в тот день на Малеконе, в тот самый день, когда мы поклялись друг другу снова встретиться, даже если будем где-нибудь на Аляске, если бы кто сказал, что такое на самом деле возможно, да мы ни за что не поверили бы ему. Знаешь что? Я все еще храню ту фотографию, что мы сделали тогда на Малеконе.
– Я привезла ее с собой.
Сказано – сделано. И я достаю фото, раз уж заикнулась.
– У меня тоже она сохранилась, только затерялась где-то в шкафу, – сказала Эмма.
Мой отпуск пролетел незаметно, однако мы провели время так же насыщенно, как и раньше, как в наши молодые годы. В ночь перед отъездом мой чемодан ломился от книг, ракушек, фотопленок, нашлось в нем место и для платья, которое Эмма надевала во время поездки в Виньялес.[241] Носи его, сказала она, это платье видело кубинские поля, кому как не тебе оно доставит удовольствие, если решишь надеть его в Париже. Она не выбросила ничего из того, что привезла оттуда, хранила даже шлепанцы, в которых выбегала выбросить мусор на улицу Леальтад в Центральной Гаване, те самые, в которых мыла пол, выложенный черно-белым кафелем. Каждому нужны фетиши, от этого никуда не денешься. Следующим утром я на цыпочках прошла в ее комнату, положила около подушки плюшевого мишку; Эмма спала с открытым ртом, у нее всегда были трудности с дыханием. Я взяла такси, доехала до дома Рэнди, не стала его будить, бросила лишь в почтовый ящик книжку с фотографиями Марлен Дитрих и веточку бессмертника.
Я была уверена в том, что пребывание на Тенерифе облегчит мое парижское одиночество, однако едва я вставила ключ в дверь своей квартиры на улице Ботрельи, как на меня снова навалилась тоска, потому что я никак не могу найти свое место в этом мире, мой воображаемый остров, на котором мы наконец сможем собраться все вместе. И вдруг все подарки, которые я привезла, в один миг увяли, поблекли, улетучился запах соленого моря, исчезла мелодичность форм и нежность касания, и по комнате пополз смрад разлагающейся материи. Я приложила ухо к раковине: вместо звука прибоя – глухое молчание…
Звонит телефон, на третий зуммер включается автоответчик. Марсела, сегодня утром ты сбежала с температурой под сорок. Пожалуйста, не заставляй меня нервничать, скажи, как ты себя чувствуешь… Мне уже лучше, дорогая Шарлин, не волнуйся, я купила лекарства, хочу побыть одна, знаю, что тебе не нравится, но мне это необходимо, вру я. Обещаю, завтра я буду в порядке и приглашу тебя потанцевать гуагуанко в «Ла-Хава». Нет, я не хочу, чтобы ты звонила Салли или кому-то еще. Целую. Чао. Только я закончила говорить с Шарлин, как снова звонок, телефон прямо не смолкает в этом доме. Привет, это Оскар. Я звоню из Мехико. Ты здесь или нет? Я отвечаю: здесь. У тебя слабый голос Я не очень хорошо себя чувствую, но ничего страшного. Я звоню, чтобы предупредить, что сдал билет и не смогу приехать повидаться с тобой, мне тут подкинули неплохую работенку – курировать одну выставку, которую будут возить по всей Латинской Америке и Соединенным Штатам, а, возможно, в будущем соду ее довезут и до Европы. Как видишь, мне никуда нельзя уезжать, если я возьму отпуск, то упущу свой шанс – надо же, и это говорю я, тот, кто строил такие чудесные планы посидеть с тобой в бистро и поболтать о Хулиане дель Касале,[242] Хуане Борреро[243] или о паре ботинок, которые я давно мечтаю купить в обувном магазине «Балли»! Не подумай чего. Это шутка, не будь такой серьезной. Надеюсь, увидимся в декабре, приложу все усилия. Надеюсь, что так оно и будет. Ты какая-то странная. Я же объяснила тебе, что ни с того ни с сего подхватила грипп. Ешь витамин С, дело в том, что у нас гандикап витаминов,[244] да еще много чего. Следи за собой, худышка. И ты тоже, непременно приезжай в декабре. Я уже не худышка, я уже толстушка.
