Эгоистично, эгоистично, – но эти письма и открытки были так важны для меня. Я не могла больше ничего поделать до утра, я даже не могла рассказать Натти о Джас или отругать его за его поведение, пока он не проснется, а вернувшись после тусовки, он мог проспать двадцать четыре часа. Такое уже случалось. У меня сжалось сердце. Я проглядела тебя, милый мальчик, верно? Я испортила тебе жизнь. О нет, не сейчас, не сейчас. Сейчас я хочу читать и перечитывать письма, касаться пальцами слов, искать то, что осталось от отца в этой слежавшейся хрупкой бумаге. На улице стемнело, в воздухе пахло надвигающейся бурей, я включила настольную лампу, Чингиз подагрически запрыгнул на постель. Он ненавидит гром и молнии, как и Ночь фейерверков.[64]
– Осторожнее, приятель, не испорть тут ничего, старина, ложись, хороший мальчик.
Кот презрительно заворчал и улегся на краю кровати, а я продолжила читать. Постепенно, пока лекарство растворялось в организме, слова расплывались, фразы сливались друг с другом в одну сплошную черную реку боли и утраты.
Я проснулась от шума воды в душе. С трудом включила ночник и посмотрела на часы. Когда я заснула? Господи, уже за полночь. Я потерла лицо и зевнула.
Натти вышел из ванной и направился ко мне. Он не постучался: он никогда не стучал, только если у меня был Джонджо; в конце концов мы – одна семья. На нем были старые вылинявшие спортивные штаны, расползающиеся по швам, чистая белая майка, золотая цепь лежала вокруг шеи, кожа покраснела от горячей воды и влажной ночной жары. Он принес с собой шлейф пара и острого запаха дегтярного мыла. Я улыбнулась. Он ненавидит чайное дерево, говорит, что оно пахнет грязью, зато любит старомодное дегтярное мыло, которое я держу в доме для него, потому что ему кажется, будто оно пахнет чистотой и напоминает ему о детстве. Забавно все это, ребята.
Вытирая полотенцем мокрые дреды, он присел на край постели. Я посмотрела на него, пытаясь найти слова, чтобы рассказать обо всем. Меня в очередной раз поразило, насколько он красив. Его лицо, шея, руки были совершенны, как у классической статуи. Я не могла смотреть на него, не испытывая желания его нарисовать, попытаться запечатлеть эту дикую грацию, эти сияющие цвета. Возможно, он был слишком крепким, его лицо чуть длиннее, чем того требовала современная мода, и я не думаю, будто все считали его красавцем, но что понимают они, довольствующиеся хилыми знаменитостями, – продуктами пластической хирургии? Я считала его потрясающим, чудом, подарком для любого художника, сыном, которым можно гордиться.
Я вздохнула и похлопала его по руке. Если бы он был моим настоящим сыном. Если бы я могла дать ему достойное образование. Если бы… Но ведь еще не слишком поздно, нет. Он мог бы пойти на какие-нибудь курсы, он умный, схватывает на лету, когда хочет, он мог бы выбраться из грязи. Я помогла бы ему, я бы все для него сделала; он мой мальчик, мой дорогой, мой хороший; мы все уладим, поможем ему, возьмем под контроль его темперамент, он распрощается с наркотиками и начнет Жить. Никогда не сдавайся. Пока ты не сдался, у тебя есть надежда.
Он улыбнулся мне, его сколотый передний зуб лишь придавал ему шарма. Гримаса характерная: «извини-я-плохой-мальчик». Ох, Натти! Это срабатывало, когда тебе было десять, но теперь ты уже взрослый мужчина. Господи, как тяжело! Мне хотелось обнять и приласкать его, как ребенка, но я не могла.
Он кивнул на разбросанные письма.
– У тебя завелся тайный поклонник, Тетушка Би? Это твои старые любовные письма? Я ревную.
Голос у него был хриплый, он снова улыбнулся, в свете лампы было заметно, как он устал: лиловые тени обесцветили тонкую, шелковистую кожу под глазами, подбородок заострился.
– Это не любовные письма, дорогой. Ну, это другая любовь. Это письма моего отца, ты помнишь, я говорила, он ушел, когда я была маленькая…
– Прямо как мой отец. Я помню. Мне так жаль, знаешь, ведь мы в одной лодке. Ты не против, а? Ты не против, что я тебя жалею? Я не хочу сказать, что это скверно, просто… ох, понимаешь. Я хотел, чтобы мы были похожи, тогда бы мы всегда были вместе.
– Ох, Натти, родной…
И я рассказала ему все.
Он плакал, не скрываясь, крутой парень исчез, растворился в кипящей боли. Слезы лились из его янтарных глаз, как они лились из зеленых глаз его матери; прозрачные слезы дрожали на ресницах, как бриллианты. Ни красного сморщенного лица, ни хлюпанья носом. Просто чистые слезы падали мне на шею, я прижала его к себе и укачивала, как прежде, когда он был ребенком. Он плакал и плакал, крепко меня обняв, его сильные руки вцепились в мою спину, он оплакивал свою мать и умолял меня сделать так, чтобы все было хорошо. Я слушала, как он клянется, что сделает все, что угодно, лишь бы Джас не умерла, лишь бы только все было в порядке: я слушала, как он проклинает свою бабку за то, что она втянула нас в эту грязь с газетой, и молит Бога, чтобы тот вернул отца домой, чтобы помог ему нести это бремя. Боль тупым ножом пронзила мне сердце.
Дети плачут, вы их целуете, наклеиваете пластырь на коленку, даже если он на самом деле не нужен, укладываете в постель с грелкой. Но сейчас твой ребенок – плачущий мужчина, и это разрывает тебе сердце, потому что ты ничего не можешь сделать для него, только любить. И я любила его, так любила его, что это затмило все остальное, время замерло, луна скрыла солнце, и в этой безмолвной, тяжелой темноте я целовала его милое лицо и говорила ему всю ту ложь во спасение, какую всякая мать говорит своему ребенку, пусть он не мой ребенок и я не его мать.
Наконец он лег, обессиленный. Я собрала письма и положила их на комод. Чингиз раздраженно спрыгнул на пол – его не интересовали мелкие человеческие драмы, нарушавшие его покой. Я легла рядом с Натти, гладя его горячий лоб, убирая влажные пряди со лба.
. – Бедный Натти, бедный малыш. Все будет хорошо, милый, мы все уладим, Джас поправится, все будет хорошо. Просто это займет какое-то время.
– Билли? Когда все закончится, когда мама… можем мы куда-нибудь уехать? Мы все? И Мартышка тоже? Нам нужно уехать из этой дерьмовой дыры, она убивает нас, у нас никогда ничего не наладится, если мы останемся здесь, никогда, я это знаю. Можем мы уехать жить к морю? Маме морской воздух пойдет на пользу. Увезем ее от всего этого дерьма, от этих уродов, с которыми она болтается. Можем, а?
Его давняя мечта о жизни в деревне, в коттедже, увитом розами, с птичками, поющими в саду. Я посмотрела ему в лицо: из-под маски мужчины проглядывал маленький мальчик, измученный и страдающий.
Я потрепала его по щеке.
– Конечно, малыш. Все мы. И Чингиз с Каиркой тоже. Как насчет большого дома под Уитби, а может махнем в Корнуолл, а? Большой старый фермерский дом у моря, каждому по комнате. Мы могли бы плавать в море, а вы с Мартышкой научились бы управлять лодкой и катали бы Джас, у меня была бы студия, я бы весь день рисовала, мы могли бы выращивать овощи…
– Хорошая жизнь, а? – Он улыбнулся и слегка боднул меня лбом. Что касается огородничества, то это была наша старая шутка. Когда я обзавелась садом, они стали шутить, что я и в самом деле начну выращивать овощи и доить козу, как «настоящая старая хиппи», как говорил Натти; глупости, конечно, но шутка пользовалась успехом. Мне было приятно, что он помнит старые подколки.
– Ага, точно. И никакие соседи не задирают нос, да? взбили бы сад, отстроили бы ферму, чтобы у каждого было свое жилище и большая общая кухня с длинным столом, за которым мы бы ели на обед овощи с огорода.
– Мы с Мартышкой могли бы ловить рыбу…
– Да, милый, конечно, могли бы…
И тут я сама заплакала.
– Не плачь, Билли, у нас все будет, обязательно. Я стану хорошим, клянусь, я больше не буду всем этим заниматься. Не плачь, Билли, я люблю тебя, я люблю тебя, ты мой ангел-хранитель, правда, мы семья, не плачь…
Я взяла охапку салфеток и вытерла лицо.
– Прости, милый, я в порядке, просто устала.
– Да. Я тоже.
Мы улеглись рядом на кровать, и ночь сгустилась вокруг нас.
Я проснулась с первым ударом грома, проснулась от яркого белого разряда молнии и оттого, что мужчина целовал и сосал мою грудь, его рука была у меня между ног, погружалась в мою плоть, входила в меня.
Я лежала, застыв и не веря, не смея пошевелиться или вздохнуть, мужчина перестал целовать мою грудь и двинулся ниже по моему голому животу, начал медленно лизать меня, его сильные руки схватили мои ягодицы, приближая меня к своим губам. Дикое варево воспоминаний нахлынуло, обжигая кислотой: огромное украшение, сделанное в виде насекомого, пожирающего женщину, свет преломляется на желтом лишайнике, чик-чик, старый складной нож вырезает зарубку на деревянном столбике в изголовье. Прикосновение языка повергло меня в безумный страх. Памятуя о той ночи много лет назад, я не выносила таких прикосновений. Но это случилось снова. Мне не убежать, я не могу…
