Вряд ли это иносказание («страсть затмевает разум»). Но если и так, двусмысленность все равно остается из-за гротескной гиперболы в окружении натуралистических подробностей: два осатанелых вала , готовые свернуть любовникам шеи и оторвать голову героине, приводят на память гоголевскую «нимфу с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал»11.
Неясность в стихах на общественно значимые темы навлекала на автора зловещие политические обвинения. Обращаясь к художнику, Пастернак писал о его отношениях с народом:
Ты без него ничто.
Он, как свое изделье,
Кладет под долото
Твои мечты и цели.
(«Счастлив, кто целиком...», 1936)
Если речь идет о готовом изделье, то мечты и цели называют продукт художественного творчества. Это материя тонкая, а долото — грубый инструмент для долбления отверстий и углублений. Брать чужое произведение и класть его под долото — значит портить, уродовать, уничтожать. Пастернак «клевещет на советский народ», — резюмировал В. П. Ставский, возглавлявший тогда Союз писателей СССР12. Поэт принужден был оправдываться. Он исходил из того, что изделье — не объект, а субъект творчества ( мечты и цели обозначают самого художника): в строфе, «вызвавшей нареканья», «говорится <...> что индивидуальность без народа призрачна, что в любом ее проявлении авторство и заслуга движущей первопричины восходит к нему — народу. Народ — мастер (плотник или токарь), а ты, художник, — материал»13.
Двусмысленные обмолвки попадаются даже в самых хрестоматийных, программных стихотворениях Пастернака:
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг...
(«Быть знаменитым некрасиво...», 1956)
Что значат пробелы , оставленные в судьбе, а не среди бумаг ? Можешь, дескать, не прожить, не выстрадать, но бумагу испиши во что бы то ни стало, — трудно иначе интерпретировать буквальный смысл этих слов, противоположный авторскому замыслу14.. Похожая оговорка имеется у позднего Некрасова, который в «Подражании Шиллеру» (1877) требовал, Чтобы словам было тесно, / Мыслям — просторно. Словам бывает тесно, когда их много, а мыслям просторно, когда их мало.
В стихотворении «Ночь» (1956) не совсем ясно, что имеется в виду:
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
У самолета есть корпус (фюзеляж), от которого отходят крылья; поэтому тень крыла не может лечь на тучу корпусом .
Такая же неувязка коренится в уподоблении корабля человеческому телу: Огромный бриг, громадой торса / Задрав бока... («Матрос в Москве», 1919). Торс — не что иное, как туловище, а бока — части туловища; выражение задрать туловищем бока — неловкое по своей внутренней форме. Ссылка на олицетворение ничего не меняет: корабль «задирает» борта, как человек — плечи (но человек , а не человеческий торс ).
В «Руднике» (1918): ...Когда, с задов облив китайцев... (про свет солнечных лучей, заливающий спины рудокопов).
В первой главе «Спекторского» есть предложение на грани бессмыслицы: Ей гололедица лепечет с дрожью, / Что время позже, чем бывает в пять. Буквально придаточное значит: «сейчас позже пяти», — но, сдается, автор подразумевал не это: «сейчас только пять, хотя может почудиться, что позже».
В другой главе романа непонятно, в каком лесу построена дача — то ли в лиственном ( дуброва ), то ли в хвойном ( бор ):
Поселок дачный, срубленный в дуброве,
Блистал слюдой, переливался льдом,
И целым бором ели, сдвинув брови,
Брели на полузанесенный дом.
Слова название и заглавие — синонимичны, но не всегда взаимозаменимы:
Давнишняя мечта
Осуществлялась въяве,
Я посещал места,
Знакомые в заглавьи.
(«Дымились, встав от сна...», 1936)
У географических объектов, в отличие от книг, есть названия, но нет заглавий (сверх того, сломано нормальное грамматическое управление: знакомые по заглавьям ). Эту строфу Пастернак изъял, но оставил другую, где волокита представляется паронимической заменой провол б очки (паронимы — разные по смыслу, но сходные по звучанию слова):
Откинув лучший план,
Я ехал с волокитой,
Дорога на Беслан
Была грозой размыта.
Волокита — «любитель ухаживать за женщинами» или «бюрократическое затягивание дела»; оба значения ни при чем.
Пример из стихов военного времени:
Парк преданьями состарен.
Здесь стоял Наполеон.
И славянофил Самарин
Послужил и погребен.
(«Старый парк», 1941)
Погребен Ю. Ф. Самарин не в парке, а в Даниловом монастыре. И уж совсем малоправдоподобно, чтобы при жизни Самарин в этом парке послужил — не садовником же, в самом деле!
В книге стихов «Когда разгуляется» поэт предлагает лирическому адресату: Для тебя я весь мир, все слова, / Если хочешь, переименую («Без названия», 1956). Обещание тут же исполняется: в пределах общепринятой семантики переименованию поддаются предметы, но не слова15.
Подчас приходится гадать, какое содержание вкладывается в то или иное слово. Автор строит планы на будущее: ...В такой тишине и писать бы, / Прикапливая на бюджет («Кругом семенящейся ватой...», ранняя редакция, 1931). Прикопить денег на что-либо значит «собрать сумму, необходимую для предполагаемой траты». Но бюджет — не «трата», а «совокупность средств к существованию, отпущенных на определенный срок».
Нивелир — геодезический инструмент для определения высоты, и только. Оттого удивляет просьба: Дай мне, превысив нивелир, / Благодарить тебя до сипу... («Платки, подборы, жгучий взгляд...», 1931). Сдвиг значения мотивирован не только многозначностью французского niveau — «нивелир; ватерпас; уровень», но и тем, что уровнем по-русски называется также прибор. Для правильного понимания, однако, этого мало (ср.: Позволь мне, превысив уровень, благодарить тебя до сипу ). Надо еще учесть, что поэт исходил из переносного значения глагола нивелировать — «уничтожать или сглаживать различия»; нивелир тут — что-то вроде среднего уровня или общего места16.
Диптих «Магдалина» (1949) написан от лица грешницы, обратившейся к Христу:
...Обмываю миром из ведерка
Я стопы пречистые твои.
Миро — «благовонное масло»; ни нуги, ни другую часть тела обмыть им невозможно. Все омовения в Писании совершаются водой, а уже потом для умащения используется миро (Иудифь, 10: 3; Иез. 16: 9; и др.). В Евангелии грешница омывает Христу ноги слезами, отирает их волосами, а миром все-таки намазывает (Лк. 7: 38).
Некоторые обороты производят впечатление неумышленных оксюморонов. Для поэта послереволюционная Москва — груда щебня, идущая В размол, на слом, в пучину гребней («Матрос в Москве»; пучина — это водная глубь, а гребни — верхние края волн). В одном из стихотворений сказано, что дорога по прямой за поворот / Змеится («Дорога», 1957). В цикле «Художник» есть оксюморонное сравнение: ...Встречаешь чабана. / Он — как утес валунный («Чернее вечерб...», 1936). Валунный утес — все равно что квадратный круг , потому что валун — это «большой округлый камень», а утес — «обрывистая <точнее, отвесная> скала»17.
