Нередко небрежность проявляется в плеонастической избыточности:
Но старость — это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.
(«О знал бы я, что так бывает...», 1932)
Требует не читки, а гибели — вроде бы этим все сказано. Добавляя, что гибель — и полная , и всерьез , поэт словно бы допускает мысль, будто возможна «частичная гибель понарошку»18.
Другой пример, более сложный:
Досточтимые письма мужские!
Нет меж вами такого письма,
Где свидетельства мысли сухие
Не выказывали бы ума.
(«Божий мир», 1959)
Одно из выделенных слов, по сути, дублирует другое. Можно сказать: Эта мысль обнаруживает ум писавшего , — но нельзя сказать: Свидетельство этой мысли обнаруживает его ум .
Еще несколько плеоназмов: ...Его судьбы, сложенья и удела («Спекторский»; судьба и удел здесь семантически эквивалентны); жерди палисадин («Как кочегар, на бак...», 1936; палисадина и есть «жердь палисадника»); ...Всё громко говорящий вслух («Июль», 1956; если громко , то уж, понятно, не про себя). «Гефсиманский сад» (1949) заключает в себе разом тавтологию и катахрезу (внутренняя форма тропа вступает в конфликт с контекстом): Ты видишь, ход веков подобен притче / И может загореться на ходу («ход может загореться на ходу»).
Важный фактор небрежности — деформация фразеологических сращений: ...Сразу меняясь во взоре... («Отплытие», 1922; вместо меняясь на глазах ); И мигом ока двери комнаты вразлет («Лейтенант Шмидт», 1926 — 1927; вместо во мгновение ока ); ...Не распускай слюнями жижу («Зарево», автограф главы 1, 1943; вместо не распускай слюни ).
Можно кого-то вогнать в краску (то есть заставить покраснеть), но о покрасневшем (от стыда, от смущения) нельзя сказать, что он в краске . Поэтому строка: Я помню ночь, и помню друга в краске... («Спекторский») — буквально означает, что друг изгваздался.
О человеке, что ненароком куда-то забрел, мы говорим: ноги сами его туда занесли . Выражая ту же мысль, Пастернак меняет местами субъект и объект: Как-то в сумерки Тифлиса / Я зимой занес стопу («Как-то в сумерки Тифлиса...», 1936). Но занести стопу — это всего лишь «поднять ногу».
В стихотворении «Осень» разрушен устойчивый оборот переполнить чашу : ...И чашу горечи вчерашней / Сегодняшней тоской превысьте. Очередная катахреза: поэт предлагает превысить чашу тоской.
Своего рода фирменным знаком пастернаковской поэзии стала серия логически небезупречных конъюнкций, «уравнивающих» часть и целое19: ...Я вспомню покупку припасов и круп... («Годами когда-нибудь в зале концертной...», 1931), — можно подумать, что крупы не относятся к съестным припасам. То же самое в поэме «Лейтенант Шмидт»: Майорши, офицерши / Запахивали плащ , — разве майорши не офицерши и неужели они все вместе запахивали один плащ? В стихотворении «На ранних поездах» (1941) также нарушен principium divisionis: Здесь были бабы, слобожане, / Учащиеся, слесаря (и бабы, и слесаря, и учащиеся могут быть слобожанами). В «Одессе» (1944) сразу две близких конструкции: Сапер занялся обезвреженьем / Подъездов и домов от тола (подъезд — это часть дома); ...А родственникам жертв и вдовам... (вдовы тоже родственники жертв20). В «Станции» (1919), где находим один из первых случаев такого рода, алогизм сочетается с морфологическим вульгаризмом: Что ж вдыхает красоту / В мленье этих скул и личек? Существительное личико в родительном падеже множественного числа имеет форму личиков , а из личек в качестве начальной формы восстанавливается только отсутствующее в языке личко.
Многие стихи Пастернака отличает синтаксическая амбивалентность. Это невольно признавал сам автор, разъяснявший смысл строк:
Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.
(«Борису Пильняку», 1931)
Плеонастичность словосочетания пустая вакансия провоцирует на поиски метафорического смысла у прилагательного пустой — не имеет ли оно, скажем, значения «бессмысленный». Эти поиски облегчаются синтаксической неоднозначностью конструкции X, если не Y: ее можно прочесть как условную (именно это значение держал в уме Пастернак), но можно в ней увидеть и градацию (то есть модель типа: неприязненно, если не враждебно ). Некоторые так и воспринимают пастернаковские строки: «в наше время роль поэта опасна, если не бессмысленна». Пастернак, однако, писал о другом. 21 мая 1931 года он растолковал это место по просьбе А. Е. Крученых: «Смысл строчки: „Она опасна, если не пуста” — она опасна, когда не пустует (когда занята)»21. Авторская позиция понятна, но лексическая и синтаксическая неоднозначность в этих стихах присутствуют объективно.
Следующий пример грамматической непрозрачности любопытен тем, что допускает сразу два прочтения, за каждым из которых стоят незапланированные смещения в картине мира:
...И двор в дыму подавленных желаний,
В босых ступнях несущихся знамен.
(«Спекторский»)
Если знамена носятся по двору сами собою, значит, у них есть босые ступни, а если знамена несомы какими-то людьми, эти люди держат их в своих босых ступнях22.
В знаменитой концовке «Ночи» путаются два значения родительного падежа (genitivus subjectivus и genitivus objectivus):
Ты — вечности заложник
У времени в плену.
В современном литературном языке при слове заложник так называемый родительный субъекта («тот, кто взял в залог») обладает намного большей частотностью, чем родительный объекта («тот, у кого взят заложник»). Лишь первая из этих семантических валентностей намечена в академическом словаре: «Лицо, захваченное кем-л. и насильственно удерживаемое с целью обеспечения каких-л. требований»23. Не удивительно, что многие по ошибке уверены: пастернаковского художника в залог захватила вечность.
Нечаянная двузначность у Пастернака бывает связана с омонимией именительного и винительного падежа. В предложении из поэмы «Девятьсот пятый год» (1925 — 1926) даже контекст плохо помогает разобраться в том, кто и кого сосчитал: В зале гул. / Духота. / Тысяч пять сосчитали деревья. Не то деревья пересчитывают собравшихся в зале, не то, наоборот, собравшиеся в количестве пяти тысяч считают деревья, словно ворон или галок.
Сходное недоумение вызывает сентенция: ...Стеченье фактов любит жизнь («9‑е января», 1925; ранняя редакция). Где субъект любви и где объект? Синтаксически нейтральный порядок «подлежащее — сказуемое — дополнение» выглядит очевидным абсурдом, но обратная грамматическая интерпретация тоже немногим осмысленнее24.
