— My conference will start right here in an hour, just enough to take a shower and grab something to eat. So, will you be taking me out somewhere tonight?
Светлана беспомощно покосилась на Влада, продолжая улыбаться, вспоминая почему-то текст «My family consists of five persons».
— Он спрашивает про планы на вечер. Конференция начнется через час, у вас билеты на когда?
— А, тикетс! Йес! Тарас Бульба!
— Taras what?
— Бульба! — сказала Светлана, думая наконец о том, что находиться в этом шикарном фойе ей приятно и что перспектива грядущего вечера тоже весьма заманчива.
— Bulba, — повторил Слава, кивая.
Договорились, что до театра пойдут пешком, Влада отпустили. Светлана отправилась на метро.
Дома были все в сборе — а Люсечка, та тридцатидвухлетняя одинокая женщина с трудной судьбой, сидела в пышной кремовой блузке, с нервным румянцем, смотрела на Светлану жарко и ультимативно. Светлана, специально чуть потягивая время, стала аккуратно вешать пальто и шаль, протирать обувь. Из дверного проема на кухню на нее внимательно смотрели две мамины подруги — в юности совершенно разные и по типажу, и по комплекции, но с годами приблизившиеся почти к фотографической идентичности — с одинаково скрипучими, басистыми голосами, с как бы стекающей к ногам треугольной полнотой, точно пирамиды — с небольшими, красновато-коричневыми редкими волосами, в янтарных бусах, уходящих в ширящуюся даль трикотажных кофт. Была еще Милка — соседка, недавно тяжело переболевшая маститом, с мужем-психопатом, ерзающая оттого, что не хотелось уходить и что дома мог проснуться маленький сын.
Светлана рассказала, что американец настоящий душка, что тут и тут, и вообще все в полном порядке и что «чистенький такой, рубашечка выглажена, туфли как новые, дурачок, в плаще приехал, что он, погоду не мог по компьютеру посмотреть?..» Люсечка сладко вздохнула и поежилась.
— Только под глазками у него синячки и цвет лица желтоватый — видно, печеночка не очень…
— Так что они жрут там, в своей Америке?.. Сплошной фастфуд… — Да, работает ведь, наверное, жены-то нет, кормить некому, вот и глушит кофе с сигаретами круглые сутки, — неожиданно пробасила одна из маминых подруг.
Первый вечер в каштановой столице Украины, матери городов русских, прошел для Славы кисло. Все друзья в это время посещали открытие либерально-пафосного заведения, и там ему было бы полезно покрутиться даже в плане бизнеса, а пришлось сидеть в двенадцатом ряду партера и слушать «Тараса Бульбу», к которому даже его собственная мать, всеядный и страстный любитель музыки, относилась с некоторой прохладой. Хотя визит в оперу произвел один удивительный эффект — звучание живой симфонической музыки пробудило в Славе какие-то светлые, пронзительные чувства, забытые с ранней юности. И ко второй картине, когда зазвучала песня невольниц: «Ох, низко, низко гнет калину буйный ветер», — был в состоянии глубокого философского переосмысления происходящего. Светлана сидела рядом, почти не шевелясь, глубоко дыша и глядя грустными, чуть влажными глазами куда-то далеко за пределы сцены, где разворачивался драматичный казачий эпос шестнадцатого века.
В буфете выпили немного плохого шампанского из пластиковых стаканчиков. И Слава подумал, что вот, надо же — опера, такая музыка, такой пафос, такие зеркала, лепнина такая нескромная, а столики, как были тут двадцать пять лет назад — страшные, кособокие, — и витрина в буфете застелена одноразовой клеенкой… Хотелось уже приступить к какой-то беседе, желательно о любви, но шампанское не подействовало, говорить по-украински с акцентом не получалось. Светлана просто смотрела по сторонам, чуть улыбаясь.
Выйдя из театра, попали в снежную бурю. В плаще оказалось действительно очень холодно. Слава чуть было не побежал по инерции в «Дежа-Вю», буквально за углом, но Светлана двинулась в другую сторону, ловить такси.
— Ви вил ит ин юкрейн ресторан.
Ресторан на первый взгляд показался неудачным — почти никаких посетителей, что-то вроде банкетного зала, еда тоже не сильно хорошая, зато там была «программа»: клавишник и два солиста — полный седовласый армянин и худая девушка блеклой внешности с неожиданно сильным грудным голосом. Выпив грузинской хванчкары, они пошли танцевать (чего Слава в таких ресторанах никогда не делал, даже на чужих свадьбах). Светлана была в красном вечернем платье с обнаженной спиной, сшитом на памятную годовщину супружеских отношений, и выглядела совсем неплохо — действие магнитных полей и солнечных протуберанцев складывалось тем вечером необычайно благоприятно, и воздух, казалось, был заряжен опасными возбуждающими частицами. Хванчкара также имела мягкий смазочный эффект для вербальных ворот Славкиной украинизированности, и после третьего бокала он робко, тихо, почти на ушко, начал болтать Свете какую-то чушь. Говорить по-украински у него получалось, и действительно плохо, с сильным американским акцентом.
— О господи, Славик, — непонятно к чему прошептала Света и прижалась к нему тесно-тесно, они были единственной танцующей парой посреди полутемного, выложенного кирпичом зала с коваными подсвечниками на стенах и сдвинутыми к дальней стене пустыми столиками.
Слава богу, выпили не очень много, как раз придя в кондицию вдохновенной легкости, когда еще болтать и болтать. На такси приехали в «Днепр», Светлана многозначительно посмотрела на него, прощаясь, Слава не забывал идиотски улыбаться, вкладывая во взгляд кретинскую обеспокоенность — бесплотную пока, но уже явственно зародившуюся, поднявшуюся на инстинктивном уровне тревогу относительно правильности того, как он поступает в данный момент. Светлана смотрела на него, как старая опытная дрессировщица — так что тоже ничего не понятно со стороны, но чувство неправильности продолжает расти.
— До завтра, Слава, щиро дякую за вечiр. Синим неоном и желтыми брызгами мерцало здание гостиницы, стекло отражало тихую огнистую ночь, выложенную черным булыжником Европейскую площадь. В голове крутились, всполошенные, поднятые илом со дна мысли, и будто снова звучала ария Тараса «Есть ли в свете что прекрасней».
Ночевать в узком убогом номере не было никакого желания. Слава позвонил нескольким подругам, как делал пару раз в месяц в подобном хмельном и приподнятом настроении, но все они пятничной ночью дома не сидели и составить ему компанию не могли. Тогда Слава поехал к себе на Бессарабку. А у Светланы до трех часов ночи велась тяжелая женская кухонная работа. Было решено: Слава однозначно подходит. Славу пригласили в гости, бросив дерзкий и победоносный вызов всем ресторанам мира, всем американским замороженным полуфабрикатам и бесчувственным изыскам, приготовленным его эмансипированными спутницами, согласно подсказкам кулинарных шоу по ТВ. Светлана, приехав, тут же ринулась в бой, расшевелив вялую кухонную возню — кто-то варил в огромной кастрюле рульки и уши на холодец, остальные листали толстую, засаленную поваренную книгу с заметками на полях, сделанными фиолетовой перьевой ручкой еще бабушкиной рукой. Светлана влетела к ним с горящими глазами, румяная, стала заглядывать в кастрюли и миски, рассказывая, какое меню придумала только что в такси. Периодически она поглядывала в окно, где, подсвеченная синеватыми прожекторами, на правом берегу в густой зимней тьме стояла металлическая баба с мечом и щитом, с рыжими огнистыми бусами Броварского проспекта, проложенными будто прямо в самое устье этой январской ночи, над которой, словно слабое свечное пламя, горели темно-желтые маковки Лавры и, чуть в стороне, озарялась крыша круглой гостиницы «Салют», а еще дальше — уже невидимый отсюда — переливался синим неоном отель «Днепр» со спящим, уставшим от перелетов, холода и новых впечатлений Вьятчеславом. Более того, Свете уже было будто и жаль отдавать его на растерзание настрадавшейся, изголодавшейся, верной и верящей в великую космическую любовь Люсечке, которая, как начинало казаться, Славу до конца и не поймет, ведь ему нужна более трудная женщина, как приз, с более насыщенной биографией, когда есть что вспомнить и с чем сравнить.
— Наверняка инициатором развода был он сам, — задумчиво проговорила Светлана, не отпуская засыпающую над столом Милку, — от таких мужиков бабы по доброй воле не уходят. Ни за что.
— Может, гулял сильно? — Может. Но от тоски, он не кобель по натуре… нееет, уж я-то видела, уж я-то сразу скажу.
Утром, как и договаривались, пошли в Лавру. Слава проспал и примчался к гостинице на такси, допустив оплошность: вместо вчерашнего плаща он надел светло-серую куртку, начиненную пухом арктических птиц, — легкую и на вид неказистую, как все очень дорогие вещи, но не под стать идиотскому белому плащу. Светлана ужасно радовалась, что в связи с воскресной службой удалось сэкономить на входных билетах (хотя таксист содрал втридорога). Минут пятнадцать они простояли в трапезной, расписанной Васнецовым, Врубелем и Серовым, послушали службу, потом пропихнулись к свечной лавке, купили свечек, поставили за здравие (Светлана, напряженная до предела, увидела перед собой всех-всех своих родных и близких, больных и не очень, но одинаково нуждающихся в ее молитвах, как и она в их добрых мыслях для помощи чему-то необъяснимому, но важному, зарождающемуся в эти часы). Слава стоял с очень серьезным лицом, глядя перед собой, — высокий плечистый, в то же время с тонкими чертами лица, мужественный, но с «печатью интеллекта», как говорила бабушка. Светлана хотела спросить, какого он вероисповедания, но постеснялась, вчерашнее идеальное понимание казалось теперь недостижимым из-за обилия людей вокруг и взволнованной трезвости в мыслях.
