— Эта заключительная часть называлась «Последнее дело Шерлока Холмса», — продолжил Дойл. — В отличие от остальной книги, повествование в ней ведется от первого лица: сам Холмс описывает свое последнее… и самое чудесное… приключение, дело, которое совершенно не является детективным, во всяком случае не в том смысле, как остальные, о которых пишет Дойл.
— Что вы имеете в виду — «не является детективным»? — спросил я удивленно. — Но ведь Холмс был… вернее, есть… величайший детективный гений нашего времени. Чем другим он еще может заниматься?
Дойл посмотрел на меня укоризненно, почти сердито.
— Странно, что об этом спрашиваете вы, мистер Ватсон. Следовало бы ожидать, что вы лучше знаете человека, рядом с которым провели столько времени. Неужели вам ни разу не приходило в голову, что он мог быть глубоко не удовлетворен тем, что тратит свои исключительные, уникальные способности — ум, сообразительность, образование, исследовательский энтузиазм — на столь незначительное дело, как возня с подонками человеческого общества? А именно этим Холмс и занимался, разве не так? Расследовал преступления, которые совершаются под влиянием таких низких страстей, как корыстолюбие или вследствие какой-нибудь болезненной извращенности. Ладно, это были, возможно, особо сложные дела, до которых обычный полицейский ум не дорос, но их расследование все же вскоре перестало вызывать в нем удовлетворение, получаемое от решения задачи, достойной его таланта. Он, правда, продолжал заниматься этой работой, но без воодушевления, по инерции, потому, что от него этого ожидали.
— Ошибаетесь, — быстро возразил я, чувствуя, как меня затопляет волна тоски и печали. Дойл задел очень больное и очень сокровенное место. — Холмс брался за новые дела с волнением, он наслаждался их разрешением…
— Благодаря вашей… помощи… мистер Ватсон, — ответил Дойл. Укор в его взгляде превратился в откровенное обвинение.
— О, не переоценивайте меня, мистер Дойл. Я был лишь его спутником, помощником, и у меня нет настоящих заслуг…
— Я говорю не об этой помощи. Я имею в виду морфий.
Он проговорил это ровным голосом, словно высказывая самую обычную вещь. Именно простота его заявления полностью меня обезоружила, так что я даже и не попытался защититься.
— Откуда… как вы узнали?.. — промычал я.
— Из книги, разумеется. Из последней, исповедальной главы. Холмс описывает, как он впадал во все большую подавленность, даже уныние, от которого его избавляли ваши инъекции. Это единственное, что еще удерживало его от падения в бездну отчаяния, зияющую повсюду вокруг него. Время неумолимо шло, а жизнь Холмса все больше погружалась в однообразие и серость банальных детективных дел. Какое-нибудь загадочное убийство, необъяснимое исчезновение, хитро задуманная кража и прочие глупости. Вопреки славе, которую Холмс снискал расследованием такого рода дел, он стал ими гнушаться, жаждал подлинных духовных исканий, встречи с какими-нибудь великими, последними вопросами, от решения которых зависит судьба мира и решить которые только ему было бы по плечу. Он чувствовал себя униженным, недооцененным, подумывал даже о самоубийстве.
Описание состояния Холмса абсолютно соответствовало истине, хотя этого Дойл не мог, не смел знать. Откуда… У меня появилось крайне неприятное ощущение, что собеседник видит меня насквозь. А потом, когда ледяные пальцы страха уже коснулись моего сердца, смутная мысль промелькнула у меня в голове, и я ухватился за нее, как утопающий за соломинку.
— Но эта… книга… она ведь на самом деле, как вы утверждаете, не об этом Холмсе, а о том, другом…
Я замолк, и сам изумленный собственной готовностью вдруг, будучи прижатым к стене, легко согласился с предположением, которое еще минуту назад считал плодом больного воображения.
— Не вся, мистер Ватсон. Основная часть действительно относится к «другому» Холмсу. Та, которая принадлежит перу Дойла. Но последнюю, исповедальную главу написал лично наш друг — «этот» Холмс, как вы говорите.
— Откуда вы это знаете? Как это возможно?
— Не знаю, как возможно, но абсолютно точно знаю, что это так. Прежде всего там нет никаких расхождений — все до мелочей соответствует той реальности, которую мы знаем. Речь идет именно о том Лондоне, в котором мы с вами сейчас находимся, а не о каком-то другом. Кроме того, упоминаются события, о которых мы оба знаем, что они действительно здесь происходили. Например, ваше посещение библиотеки с поручением Холмса, взять для него определенные книги…
— Это еще ничего не доказывает, — прервал я его торопливо, отбросив правила вежливости. Больше не было времени для околичностей — следовало говорить откровенно. — Я хочу сказать, при всем к вам уважении, что вы и без этой… исповеди Холмса… знали о моем посещении библиотеки. Если вы хотите убедить меня в ее достоверности, то должны привести… какой-нибудь случай… о котором никак не могли знать…
Во взгляде Дойла я прочитал откровенное сочувствие. Так на меня посмотрел бы и Холмс, если б я дерзнул усомниться в каком-нибудь его смелом предположении лишь потому, что оно кажется мне невероятным. Вообще я замечал между ними все большее сходство — по крайней мере, что касается репертуара взглядов…
— Охотно, мистер Ватсон. Хотите, начнем с самого начала — от письма Мориарти с кругом? На бумаге Муратори?
Разумеется, я тотчас сдался. Это было жестом опытного шахматиста, который понял, что партия проиграна, и достаточно уважает противника, чтобы без толку мучить его несколькими лишними ходами. Я решил больше не перебивать его неуместными вопросами и сомнениями. Кивнув, я обратился в слух.
— Мы должны вернуться назад еще на шаг, — начал Дойл. — К смерти Мориарти в озере несколько недель тому назад. Дело было не в несчастном случае, как сообщалось официально. О нет, не бойтесь, Холмс не убивал его, как вы, вероятно, подумали, судя по выражению вашего лица. Это было умышленное самоубийство, рассчитанное и спланированное…
Я с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть; меня остановила лишь твердая решимость не перебивать Дойла, но произошло это недостаточно быстро я все-таки успел широко открыть рот. Похоже, это зрелище выглядело довольно комично, потому что мой собеседник слегка улыбнулся, прежде чем продолжить.
— Похоже, что Мориарти, который, согласитесь, по уму и проницательности нимало не уступал Холмсу, страдал тем же недугом, что и его противник. Первоначальное наслаждение от совершаемых злодеяний вскоре ушло, оставив пустоту, которую могли заполнить только задачи, требующие огромного интеллектуального напряжения. В отличие от Холмса, который погрузился в уныние и отчаяние, ожидая, что судьба сама постучится к нему в дверь и бросит вызов, Мориарти был более предприимчив — он отправился на поиски подобных задач. Причем в самое подходящее место — в библиотеку Британского музея.
— Ах! — невольно вырвалось у меня. Я изобразил на лице раскаяние, а у Дойла в углах рта опять заиграла улыбка.
— Только из исповеди Холмса мне удалось понять, что на самом деле произошло у меня перед носом. Я обратил внимание, что приблизительно полгода назад резко возрос интерес к кое-каким нашим древним изданиям. Разные люди обоего пола начали посещать отдел старинных и редких книг, занимаясь изучением одних и тех же нескольких томов. Я не придавал этому особого значения, приписав все известной моде на эзотерику, возникшей в последнее время. Впрочем, как бы я мог догадаться, что речь постоянно идет об одной личности, признанном мастере переодевания — Мориарти? Что бы Мориарти ни искал в старинных книгах, он хотел, чтобы его поиски остались как можно более незаметными. Правда, когда через некоторое время интерес к этим произведениям неожиданно угас, это привлекло мое внимание, но было уже поздно. Единственным оставшимся следом явились несколько вырванных страниц, исчезновение которых было невозможно объяснить с учетом строжайшего контроля над посетителями отдела старинных и редких книг. Разумеется, все легко разъяснилось бы, если б я знал, кто нас на самом деле посещал…
Я молча кивнул в знак полного понимания, припомнив, сколько раз я сам становился жертвой хитрости Мориарти. Однажды он обманул меня, притворившись статуей в парке, из протянутой руки которой бил фонтанчик. Счастье, что я наложил на себя обет молчания и не впал в искушение рассказать об этом моем позоре. А ведь я хорошо утолил жажду из брызжущей струи после погони за этим злодеем… Холмс трясся от хохота добрых пятнадцать минут, когда я ему рассказал, и после того, как он разъяснил мне природу источника.
— Я попытался с помощью реконструкции установить, — продолжил Дойл, — что же такое невероятно важное находилось на недостающих страницах, если с ними так варварски обошлись, но, конечно, мне это не удалось. Глупо было и ожидать. Кто я такой, впрочем, чтобы мериться силами с гением, пусть и мрачным, Мориарти? Только теперь, из исповеди Холмса, я получил некоторое, правда, довольно… неполное… представление об этом.
