А вот самые жесткие слова, которые я вам скажу: вы тепло устроились и стали спокойными. Вас теперь волнует только то, чтобы никто не поколебал вас в вашей безмятежности. Вы вспоминаете хорошие времена, вы старички, вы почетные члены-академики, доживающие свой век в нелегких трудах. Вы превращаете «Товарищ» в музей, а сами делаетесь хранительницами дряхлыми его. Жизнь «Товарища» вам не нужна, а нужна ваша собственная жизнь в «Товарище». Вы стали взрослыми и принесли в «Товарищ» многое плохое и глупое, что есть у взрослых. И то, что Данилову трудно теперь с нами, становится нашей виной, одной из наших главных виновностей, потому что мы стали взрослыми и чужими друг другу.
Говорю я все это с болью за вас, моих товарищей. И дело уже не во мне – я все равно приду сюда, через неделю или через 10 лет, – гаснет в людях, в нашем городе и в вас, вас самих, светлая звезда, а жить без нее нам еще незнамо как тяжело и стыдно.
Моим товарищам, которые мне верят
Я могу столько рассказать вам, но я не стану писать, ведь вы рядом. Плохо только, что иногда бывает далеко до вас ехать из других городов. А понимаем мы друг друга, конечно, не всегда с полуслова, но зато всегда понимаем. И нет в нас взрослой любви к злой сплетне, наговору и прочей чепухе. Никогда с моими товарищами не было разговора о том, что я думаю и делаю что-то «противоречащее “Товарищу”», никто из них не думал – я знаю, – что от меня «пахнет чужим запахом», которым «не принято» пахнуть в «Товарище».
Я был комиссаром вместе с вами, когда вы еще верили мне, – кто из вас тогда сказал мне, что я делаю что-то не так, как надо? А сейчас один человек посмел сказать: «Мало ли что было на откровенном разговоре. Время покажет, каким комиссаром ты был».
А я боюсь обидеть этого моего товарища – он все равно мой ошибающийся товарищ – неверным словом.
Я верю не верящим мне товарищам. Вот и всё.
1
На призывной медкомиссии молодой черноволосый врач, не отрываясь от заполнения бумаг, задал присевшему за его стол Фурману стандартный вопрос: «К психиатру не обращались? На учете не состояли?» – и уже приготовился поставить прочерк в нужной графе. Невыспавшийся Фурман с унылой покорностью задумался над тем, каким из двух предложенных вариантов можно охарактеризовать то, что случилось с ним два года назад. «Обращался», – неуверенно сказал он. Врач удивленно поднял на него маленькие карие глазки: «Да? И при каких же обстоятельствах, интересно?» Оказалось, что в личном деле Фурмана нет никаких упоминаний о его пребывании в детской психушке. Недоверчиво посматривая на загадочного призывника, врач с его слов настрочил направление в детский психоневрологический диспансер № 6 г. Москвы и объяснил, что там надо взять выписку из истории болезни для военкомата.
В больницу Фурман отправился вместе с мамой. Во дворе родного отделения, куда они сначала зашли, их встретила старшая сестра (БЗ отсутствовал). Узнав, зачем они пожаловали, она неожиданно рассердилась: зачем Фурман сказал на медкомиссии, что он здесь лежал?! Никакого серьезного заболевания у него нет, и они специально не стали ничего официально сообщать в районную поликлинику, чтобы его не поставили на учет и не испортили ему этим всю дальнейшую жизнь. Вот почему в его документах нет никаких упоминаний о больнице. Если бы он сам об этом сдуру не брякнул, сейчас спокойно пошел бы служить вместе со всеми! А теперь начнется целая история… Бася Иосифовна в ответ тоже завелась: никто не предупредил нас, что мы должны молчать, и это снимает с нас всякую вину. Если же вы считаете, что что-то было сделано неправильно, то вам следовало бы не кричать на нас, а обратиться к своему начальству, чтобы оно разобралось и строго спросило с того сотрудника, который по каким-то причинам не проинструктировал своего пациента, как ему себя вести. Тем более, когда это касается такого серьезного вопроса, как служба в армии. Ведь речь идет не только о судьбе человека, который вам доверился и за которого вы несете ответственность, но и об интересах государства… Побагровевшая мама рвалась в бой, и Фурман с трудом утянул ее за ворота – скандалить на глазах у всех было стыдно и бессмысленно, да и выписку, как выяснилось, им нужно было получать в общей больничной регистратуре в главном здании. Они отстояли длинную очередь, но на руки им так ничего и не выдали, сказав, что отправят «секретный» документ в военкомат по почте.
Дело затягивалось, и Фурман, голова которого была занята в основном подготовкой к сбору и собственным комиссарством, через пару дней вернулся в Петрозаводск. К тому, что уже совсем скоро ему придется уйти в армию и на два долгих года погрузиться в тупую и грубую солдатскую жизнь, он относился без особых раздумий, как фаталист.
В конце апреля его опять вызвали в военкомат. Но он в любом случае больше не мог оставаться в Петрозаводске. Три месяца назад он бросил все и отправился туда, словно в паломничество, мечтая об огненной простоте служения людям и избавлении от одиночества. А теперь вдруг с ужасом понял, что те, кого он считал своими соратниками, видят в нем какое-то странное, чуждое, опасно разрушительное существо. Чудовище. Этот глубинный страх – оказаться не человеком, а «чудовищем» (отвратительным гигантским насекомым, заводной куклой, инопланетным роботом-андроидом с неизвестной внутренней «программой»), был для Фурмана абсолютно нестерпим.
Конечно, он сам слишком нагнетал это ощущение собственной «чудовищности». Последней каплей для него стало всего лишь то, что одна из авторитетных «товарищеских» девушек за глаза назвала его «бабником», а доброжелатели ему об этом сообщили. Вообще-то Фурман уже знал по опыту, что его необычайно доверительные личные отношения с широким кругом не слишком любящих друг друга людей некоторых из них смущают, а кое у кого вызывают ревнивую обиду. Но разве он виноват, что в «Товарище» почти не было парней его возраста и его жажда человеческого братства находила отклик в основном у «сестер»? Он и сам одно время тревожился по этому поводу. Но ведь в его московском кругу таких проблем не возникало! А слово «бабник» разом переводило все это в какой-то невыносимо пошлый ряд. Хотя, даже если допустить, что им движет именно этот интерес, – зачем ему надо было уезжать так далеко от дома? Неужели в Москве своих «баб» не хватает?! Или в Петрозаводске они какие-то необыкновенные?..
Единственным читателем его возвышенно-яростного «открытого письма» стала Люда Михайлова, студентка-медик, у которой он прожил последний месяц. Все эти бешеные фурмановские переживания оказались для нее полной неожиданностью. Она отчаянно хотела помочь ему, но не знала как. Да и чем можно помочь Чудовищу? Его же нельзя просто переубедить. А в мучительном разговоре с ней Фурман зашел совсем уж далеко: если я действительно такой, каким они меня видят, сказал он, я должен убить себя, потому что я не могу с этим жить. «Ну что ты такое говоришь, Фур?! – беспомощно возмутилась бедная Людка своим тихим тоненьким голоском. – Не смей даже думать об этом, слышишь?! Обещай мне!..» Собственно, только это ему и требовалось – почувствовать, что кто-то переживает за него, и значит, все не так ужасно, как ему казалось. Прощаясь, Фурман пообещал, что постарается не делать глупостей.
В военкомате ему дали направление на прохождение военной экспертизы в городской психиатрической больнице № 13. Было не очень понятно, что это означает, но, похоже, обещанные сложности начались. Мама отпросилась с работы, и они поехали на прием к очередному психиатру.
Было уже 28 апреля. Весеннее солнце в легкой дымке второй день подряд удивленно пробовало свои силы, и за окнами кабинета, расположенного на первом этаже, все возбужденно дышало, отзываясь на головокружительное обещание скорых перемен.
Хозяин кабинета, предложивший новым посетителям сесть и подождать, пока он закончит с предыдущими делами, еще несколько минут сосредоточенно что-то дописывал, потом убрал бумаги в стол и подтянул к себе новую папку.
– Так, – вздохнул он и вслух начал читать, кто перед ним сидит и по какому делу. Готовясь к вопросам, Фурман крепко сцепил ледяные руки, чтобы сдержать бившую его дрожь. Речь доктора вскоре превратилась в невнятное бормотание. Забывшись, он тяжело засопел. Открытая форточка подрагивала в воздушном потоке, изводя судорогами и без того нервного солнечного зайчика, вцепившегося в крашеную стену успокоительной расцветки.
– Ну что ж, будем ложиться, – вдруг сказал врач.
Как, прямо сейчас?! Этого они никак не ожидали. Ведь впереди были выходные, а потом долгие майские праздники – какой же смысл ложиться на это время в больницу? Да они и не взяли с собой ничего из вещей!
– Все, что ему там потребуется: тапочки, зубную щетку и прочее, вы можете передать сегодня или завтра, – меланхолично произнес врач, обращаясь к Басе Иосифовне. – Список разрешенных вещей вывешен в приемном отделении.
