Я: О, тут мимо… А ты кто?
Она: Я рак.
Я: А что делают раки?
Она: Они очень чувствительные. Живут чувствами. Очень ранимые…
Я: Ну, это более позитивные качества, чем мои. Тебе повезло.
Она: …да, очень ранимые… Я утром очень на тебя обиделась на KT.[137]
Мы рисовали сегодня за одним столом, и я первое время пытался над ней подшучивать. Говорил, чтобы она рисовала поабстрактнее, иначе воспитательница «придирается». Я, мол, только и отдуваюсь за скрытые смыслы своих рисунков. А Катрин этим шуткам, как оказалась, была не рада. Стала закрывать рукой от меня свои цветы с зубчиками. Я оставил её в покое и стал раскрашивать своего рыжеволосого ангела, до жути похожего на соседку.
Катрин, сказав мне о своих обидах, стала вести себя довольно странно. Заволновалась. Засмущалась. Было видно, что она хочет сказать мне что-то важное, но стесняется. Я взял её руку в свою и попросил прощения за свои безобразия. Она сказала, что ей было всё это неприятно из-за того, что я в тот момент был до жути похож на её последнего приятеля, с которым она расплевалась и не хочет больше видеться. Тот тоже Дева.
Я: А что ещё ты знаешь о себе-раке?
Она: Что ещё?..
Я: Да.
Она (засмущавшись пуще прежнего): Не скажу. Нет, не скажу…
Всё это время я держу её руку в своей. Рука холодная и бесчувственная. Я уже забыл, когда мне было так хорошо от прикосновения. Катрин затихла и ничего больше не говорит. Я жду того, что она мне ответит своими пальцами, сожмет в ответ мою руку, тогда бы я её поцеловал, но этого не случилось… Я предложил ей пойти прогуляться. На улице я опять взял её руку, и она опять не отдёрнула её, но и не ответила, оставив безвольной.
Когда мы проходили мимо загона для лошадей, мне показалось, что я слышу позвякивание уздечки за спиной. Обернулся. Никого нет. Опять звук. Ах, это же серёжки!..
Мы гуляли более часа. Всё это время Катрин выглядела смущённой и растерянной. Я, вроде как, тоже. На протяжении всей нашей прогулки над нами кружил выздоровевший самолёт.
Вспомнилась цитата из недавно прочитанной книги Ирвина Уэлша:
«Их руки сблизились, пальцы переплелись. Скиннер уже давно понял, что простые объятия могут быть интимнее любой интимности. Теперь оказалось, что иногда достаточно даже касания рук. Он посмотрел на ее кольца, потом в большие карие глаза, где плавала печаль, и в его сердце поднялась теплая волна».[138]
У Катрин на каждой руке по три серебряных колечка… Одно из них — змейка. На указательном пальце левой руки…
Я сказал ей, что если я всех пугаю своим взглядом, то мне следует прописать темные очки, а ей, чтобы не обижаться по пустякам, обзавестись бронежилетом. Дамским, облёгчённым…
Я не знаю, что об этом обо всём думать. Маркус уже раз спрашивал меня, что у нас там с Катрин такое. Я ответил: пока ничего.
Ага, ничего! То-то она всё свои кудри на палец накручивает.
Не знаю. Не замечал…
Я заметил лишь два факта.
Первым было то, что я попросил у соседки Катрин по комнате, у Сабины, машинку для волос, хотел сбрить свой хайер. Катрин ужаснулась моему решению и сказала, чтобы я ни в коем случае этого не делал. Иначе она перестанет общаться и со мной, и с Сабиной. Вот так — категорично! Меня это удивило. Более того, она, как я на следующий день случайно услышал из комнаты отдыха, просила Сабину не давать мне машинку.
Вторым наблюдением было то, что Катрин знала, сколько граммов весит моя таблетка. Она, когда я сказал ей, что уже месяц как не глотаю свой Mirtazapin, ответила, что её таблетка весит в три раза меньше моей: 15 граммов к моим 45. Надо же — подсмотрела на столике с медикаментами!
С чего бы такое внимание ко мне?!
Ну, и ещё — как-то раз она сказала мне, что сразу выделила меня из всей группы и я ей наиболее симпатичен…
На следующий день Катрин была отстранённой и от этого ужасно далёкой. Я, видимо, опять что-то сделал не так. Я опять как-то не так пошутил и что-то не то сказал.
Она лишь зашла попрощаться, т. к. уезжала на выходные домой. Я вызвался проводить её до вокзала. Она сказала, что едет не на поезде.
Я: А на чём?
Она: На машине.
Я: На машине нельзя. Ты же подписала бумагу…
Она: Я иногда нарушаю правила.
Я: Понятно. Как я с таблетками. Ну, тогда — счастливого пути!
Она: Пока! Увидимся…
Я сидел с книгой весь вечер и думал о том, что Катрин выдавила из меня Татьяну, не став при этом моей любовью. Как, по всей видимости, выдавил меня в своё время Танин Торстен. Раз — и меня больше нет для неё. Раз — и Тани теперь больше нет для меня. Я окончательно перестал вспоминать о ней. Всё. Любовь к ней прошла. Ноль чувств по отношению к Татьяне Александровне. Я наконец-то свободен. Она от меня тоже…
В то же время я в очередной раз получил доказательство своей мужской несостоятельности и, чтобы от этого в очередной раз не сойти с ума, пришлось опять глотать таблетку. Депрессия вернулась за считанные минуты в полной своей силе. До ровного счёта таблеток я не дотянул. В шкафу сколлекционировалось двадцать девять штук. Тридцатая таблетка приземлилась в желудок.
На доске объявлений висит листок с предложением о совместном путешествии. Среди этих желаний читаю: сходить к озеру в соседнем городке, подняться на какую-то гору, сходить в кино, в зоопарк, в бассейн, покататься на велосипедах и устроить пикник, поиграть в гольф, отправиться на аэродром и попросить полетать на том самом самолёте — на моём МакМёрфи.
Я двумя руками «за».
За пятничным чаепитием голосуем. Фаворитами остаются: поход к озеру и аэропорт. Решаем удовлетворить оба предпочтения.
Вот это да! Неужели действительно полетаем над своим гнездом?!.
После принятия таблетки ко мне вернулись все ужасы телесного страдания. Маркус сообщил, что я ночью разве что не бредил, но явно мучился от кошмаров. Утром я с трудом проснулся. Опять дико низкое давление. Опять потекло в трусы после похода в туалет. После завтрака я завалился в кровать и проспал до групповой терапии. С трудом поднялся.
Весь день я провёл в своей комнате. Всё время думал о Катрин.
Она пришла ко мне сама. Мы сидели на моей кровати часа три, болтая как прежде. Я не понимал, что происходит. Включил свой iPod и начал диджействовать, ставя Кати свои любимые композиции.
В одиннадцать часов пришёл медбрат с моей таблеткой, о которой я совершенно забыл. Катрин пришлось уйти, т. к. дамам не положено находиться в помещениях господ. Медбрат ничего не сказал, но и так всё было понятно. Мы нарушаем правила. Я подумал о том, что если не складывается любовь, то пускай уж это будет моя очередная дружба.
На следующий день мы опять пересеклись пару раз, и я пригласил Катрин погулять. Мы пошли дорогой, по которой ещё никогда не гуляли. Я держал свою руку с её стороны свободной, в надежде… Было очень прохладно и рука просто околела от холода. На пути к лечебнице я спрятал её в карман греться.
Я сказал Катрин, что Маркус выходит на свободу через две недели, он уже прошёл свой курс лечения.
Я: Потом уйдёшь ты, а я останусь куковать здесь дальше.
Она: Нет!
Я: О да, да! Мне предстоит ещё долго лечиться. Всеми этими бесполезными КБТ, АТ, ЕТ, КТ…
Она: Нет-нет!
Катрин обогнала меня и встала ко мне лицом. Я остановился и развёл руки. Она сделала шаг ко мне и обняла, а я обнял её. Мы обнялись крепко-крепко-крепко. Когда эти наши объятия слабели, мы опять делали их крепкими.
Мы стояли на дорожке между двух, вспаханных и поросших мелкой травой, полей, словно дерево без ветвей. Таковых я вокруг насчитал около десятка — один ствол, все ветки спилены.
Я закрыл глаза и вдыхал запах волос Катрин. Она не поднимала голову, зарывшись у меня под подбородком. Рядом с нами один за другим проносились поезда. Слышалось пение птиц. Так мы стояли долго-долго, слегка покачиваясь.
Катрин подняла голову, и мы стали целоваться. Только тогда я-дуралей таки понял, что она меня любит. То, что я её люблю я уже знал, но гнал эту мысль прочь, боясь своей очередной неудачи.
Мимо нас кто-то пробежал. Я открыл глаза и посмотрел в спину убегающему спортсмену. Вот мой бес и покинул меня, подумалось мне. Мне разрешено вернуться в рай и на этот раз оценить взаимность своей любви.
Я: Ich liebe dich!
Она: Да!? Ты мне тоже нравишься!
Было необычно говорить о своей любви по-немецки.
Я: Хочешь услышать это по-русски?
Она: Да!
Я: Я люблю тебя!
Она: Я…
Я: Люблю…
Она: Лублу…
Я: Нет, лю-ю-юблю-ю…
Она: Люблю…
Я: Тебя.
Она: Тебя.
Я: Я должен бы сказать тебе об этом раньше. Никак не мог решиться.
Она: Я всё время думала, что я к тебе навязываюсь. Ты так смотрел на меня…
Я: Ты знаешь проблемы с моими взглядами. Это всего лишь оптический обман зрения. Ух, какой у тебя холодный нос.
