— Ты не уйдешь, — сказал Мерфи.
— Прежде, чем меня выдворят.
— Но что хорошего уйти только телом? — сказал Мерфи, сообщив тем самым разговору оборот, направивший его в русло в пределах ее возможностей.
— Ты слишком скромничаешь, — сказала она.
— Ах, давай не будем препираться, — сказал Мерфи, — пускай, по крайней мере, никто не скажет, что мы препирались.
— Я ухожу наилучшим образом, каким могу, — сказала она, — точно так же, как ушла в прошлый раз.
Оно и в самом деле смахивало на то, что она уходит, при теперешней быстроте действий она уйдет минут через двадцать, через полчаса. Она уже принялась за свое лицо.
— Я не вернусь, — сказала она. — И не стану распечатывать твоих писем. Я сменю квартал.
Убежденная, что он ожесточился сердцем и позволит ей уйти, она не торопилась.
— Я буду сожалеть, что повстречалась с тобой, — сказала она.
— Повстречалась со мной! — сказал Мерфи. — Повстречалась — это великолепно.
Он решил, что благоразумнее не капитулировать, покуда не станет ясно, что она не станет. А тем временем, как насчет небольшого взрыва. Вреда не будет, а польза, возможно. На самом деле он не чувствовал себя готовым к нему, зная, что задолго до конца будет жалеть, что начал. Но все же это было, пожалуй, лучше, чем лежать и молчать, глядя, как она облизывает губы, и ждать. Он сделал выпад.
— От этой любви по совместительству у меня уже шея распухла.
— А не ноги? — сказала Селия.
— Ты любишь что? — сказал Мерфи. — Меня, какой я есть. Ты можешь хотеть того, чего не существует, но ты не можешь этого любить. — Это прошло у Мерфи отлично. — Для чего тогда ты лезешь из кожи, чтобы переделать меня? Чтобы тебе не надо было больше меня любить, — тут его голос поднялся до такой ноты, которая делала ему честь, — чтобы над тобой не висел приговор любить меня, чтобы ты получила увольнительную от любви ко мне. — Он стремился ясно выразить свою мысль. — Все женщины одинаковы, до черта одинаковы, вы не можете любить, сходите с дистанции, единственное чувство, какое вы способны вынести, это когда вас щупают, вы не можете любить и пяти минут, чтобы не захотеть покончить с любовью с помощью пащенков и чертова домашнего хозяйства. Боже мой, как я ненавижу Венеру-кухарку и ее секс а-ля сосиски с пюре.
Селия спустила ногу на пол.
— Избегайте измождения посредством речи, — сказала она.
— Я хотел тебя изменить? Я приставал к тебе насчет того, чтобы ты занялась вещами, которые тебе несвойственны, и бросила то, чем ты занимаешься? Какое мне может быть дело до того, что ты ДЕЛАЕШЬ?
— Я есть то, что я делаю, — сказала Селия.
— Нет, — сказал Мерфи. — Ты делаешь то, что ты есть, ты делаешь часть того, что ты есть, ты претерпеваешь жуткое истечение своего бытия в делание. — Он захныкал детским голосом: «Я ни маагла ничево пааделать, мааа-маа». Такое вот делание. Неизбежное и нудное.
Теперь Селия уже сидела совсем на краю кровати, спиной к нему, быстренько обрабатывая чертовы пальцы на ногах.
— Я всякой ерунды наслышалась, — сказала она, не удосуживаясь докончить фразу.
— Послушай еще немножко, — сказал Мерфи, — а потом я смолкаю. Если бы мне пришлось решать, что ты есть, исходя из того, что ты делаешь, ты могла бы убираться отсюда сейчас же — скатертью дорога. Сначала ты изводишь меня, заставляя сдаться исключительно на твоих условиях за вычетом прорицателя, потом — не желаешь им следовать. Договорились, что я поступаю в зубодробильню работы согласно предсказаниям светил Профессора Сука; потом, когда я не желаю идти против них, ты намереваешься бросить меня. Так-то ты соблюдаешь соглашение? Что еще я могу сделать?
Он закрыл глаза и откинулся на подушку. Не в его привычках было выступать в свою защиту. Он не нуждался в напоминаниях, что атеист, осмеивающий божество, поступает не безрассуднее, чем Мерфи, когда он защищает свой путь бездействия. Вот что делала с ним его страсть к Селии, а также весьма странное ощущение, что он не должен сдаваться, по крайней мере без видимости сопротивления. Сей седой реликт времен орехов, мячей и воробьев его самого привел в изумление. Умереть, сражаясь, было полной антитезой всего его образа жизни, веры и намерений.
Он услышал, что она встала и прошла к окну, потом вернулась назад и стала в ногах кровати. Он не только что не открыл глаз, как бы не так, но еще и щеки втянул. Может, она подвержена чувству сострадания?
— Я скажу тебе, что еще ты можешь сделать, — сказала она. — Ты можешь вылезти из кровати, привести себя в пристойный вид и выйти на улицу поискать работу.
Нежная страсть. Вся желтизна вновь отхлынула от лица Мерфи.
— На улицу! — пробормотал он. — Отче, прости ее.
Он услышал, как она пошла к двери.
— Ни малейшего понятия, — бормотал он, — о том, что значат ее слова. Не более представления о том, что из них вытекает, чем у попугая об изрекаемых им непристойностях.
Поскольку он, казалось, мог еще довольно долго так бормотать и изумляться сам с собой, Селия попрощалась и открыла дверь.
— Ты не соображаешь, что говоришь, — сказал Мерфи. — Позволь, я скажу тебе, что ты говоришь. Закрой дверь.
Селия затворила дверь, но ее рука по-прежнему лежала на ручке.
— Сядь на кровать, — сказал Мерфи.
— Нет, — сказала Селия.
— Я не могу говорить в пространство, — сказал Мерфи, — моя четвертая главная черта — молчание. Сядь на кровать.
Тон был такой, какой избирают эксгибиционисты для своего последнего слова на земле. Селия села на кровать. Он открыл глаза, холодные и неподвижные, как у чайки, и великой магической силой погрузил их лучи в ее глаза, более зеленые, чем он когда-либо их видел, и более беспомощные, чем он когда-либо видел у кого бы то ни было.
— Что я имею теперь? — сказал он. — Определяю. Тебя, мое тело и мой разум. — Он остановился, чтобы эта чудовищная предпосылка была допущена. Селия оставалась неколебимой; возможно, у нее больше никогда не будет случая допустить что-то с его стороны. — В геенне меркантилизма, — сказал он, — куда влекут меня твои слова, пропадет одно из них, или два, или все. Если ты, то только ты; если мое тело — тогда ты тоже; если мой разум — тогда все. Что теперь?
Она беспомощно смотрела на него. Он, казалось, говорил серьезно. Но он, казалось, говорил серьезно, и когда сказал, что наденет свои бриллианты, и про лимонный цвет и про — и так далее. Она чувствовала себя, как часто чувствовала себя с Мерфи, облитой словами, омертвевавшими, как только они произносились: каждое слово зачеркивалось следующим прежде, чем успевало сложиться в какой-то смысл, так что в конце концов она не знала, что было сказано. Это походило на трудную музыку, которую слышишь впервые.
— Ты все перевертываешь, — сказала она. — Работа ничего этого не значит. Совсем не обязательно.
— Тогда все остается без изменений? — сказал Мерфи. — Или я делаю то, что ты хочешь, или ты уходишь. Так, что ли?
Она попыталась встать, он прижал ее запястья.
— Отпусти меня, — сказала Селия.
— Так? — сказал Мерфи.
— Отпусти меня, — сказала Селия.
Он отпустил. Она встала и пошла к окну. Небо, холодное, ясное, исполненное движения, было бальзамом для ее глаз, так как напомнило об Ирландии.
— Да или нет? — сказал Мерфи. — Вечная тавтология.
— Да, — сказала Селия. — Теперь ты ненавидишь меня.
— Нет, — сказал Мерфи. — Посмотри, есть ли там чистая рубашка.
Неделю спустя в Дублине — это будет 19 сентября — Нири, занятый созерцанием сзади статуи Кухулина на Главном Почтамте, был, за вычетом бакенбард, опознан одним из его бывших учеников по имени Уайли. Нири обнажил голову, как будто для него что-то значила эта священная земля. Внезапно он отшвырнул шляпу прочь, бросился вперед, обхватил умирающего героя за ляжки и принялся биться головой о его ягодицы, какие они ни на есть. Страж порядка на своем посту в здании почты, пробужденный от сладких грез звуком ударов, неспешно оценил положение, выпростал свою дубинку и двинулся размеренным шагом, полагая, что поймал вандала с поличным. По счастью, реакции Уайли, поднаторевшего в качестве уличной букмекерской конторы, были стремительнее зебры — обхватив Нири за талию, он оторвал и оттащил его назад от жертвенника и уже проделал с ним полпути к выходу.
— Стой н-месть, вы-тм, — сказал С. П.
Уайли обернулся, постучал по лбу и сказал, как один человек в здравом уме другому:
— Блаженный. Безобидный — на все сто процентов.
— Подойди сьда, в-чм-дело, — сказал С. П.
Уайли, крошечный человечек, был в растерянности. Нири, почти такой же громадный, как С. П., хотя, конечно, не столь благородных пропорций, блаженно качался на руке своего спасителя. Бросаться словами было не в натуре С. П., не входило оное также ни в какой раздел его подготовки. Он возобновил свое упорное наступление.
