— Сюда никто не заходит, — махнула рукой Фрэнки. — Здесь полно таких ветхих бесполезных углов.
— Если есть что-то ветхое и совершенно бесполезное, готова поспорить, это находится в Нашей Любимой Школе, — скривилась Алекс.
— Джулиан, забыл его фамилию, как-то пошел в душ за четвертым корпусом и вернулся только через три года.
— Он не пострадал? — В притворном ужасе Джефф выпучил глаза.
— Зато отмылся как следует, — засмеялся Майк. — Но правда, большинство наших учителей — ветхие и бесполезные развалины. Мне иногда кажется, что некоторые из них уже умерли.
— Как, и никто этого не заметил?
— Нет.
— Тогда понятно, почему мне поставили хорошую оценку по истории, — просияла Фрэнки.
— Живая история, — проговорил Майк.
— Что?
— Наша Любимая Школа. Это живая история. Нечто, оставшееся с позапрошлого века. И учителя тоже живые ископаемые. И мы, потому что мы — часть всего этого.
— О боже, я — часть истории, — восхитилась Фрэнки. — Мне это нравится. Пожалуй, напишу об этом в следующем сочинении.
— Скоро сможешь забыть о своих сочинениях и прочей ерунде, — сказал Джефф.
— Разве вы не собираетесь повторять уроки, как послушные дети? — строго спросила Фрэнки и сама же ответила: — Я уж точно не собираюсь!
— Чтобы повторять, нужно сначала что-то выучить, — начал рассуждать Майк. — Значит, мне повторять нечего. Я же ничего не знаю.
— Ага, это называется «лихорадочное обучение», — сказала Алекс.
— Бред, Майки, — отмахнулся Джефф. — За три недели до экзамена начинаешь зубрить и выучиваешь все, что нужно.
Майк пожал плечами.
— Налей мне еще, — Фрэнки протянула свой стакан. Бутылка кьянти в соломенной оплетке пошла по кругу. После некоторых колебаний Лиз откупорила вторую бутылку пива для себя и еще одну передала Майку. Пиво было крепкое, с металлическим привкусом.
— Почему ты пьешь пиво? — спросил Джефф.
— Мне кажется, нельзя говорить, будто мы живем в позапрошлом веке, только потому, что ходим в эту школу, — заметила Алекс. — Ведь мы согласны, что здесь все нужно модернизировать. Только учителя против.
— Хочешь сказать, что я все же не живое ископаемое? — разочарованно протянула Фрэнки.
Лиз вертела в руках коричневую пивную бутылку.
— Я уже вам говорила: мне это нравится, — сказала она. — Заставляет задуматься о... разных вещах, вспомнить прошлое. Понимаете?
— Далекие воспоминания о давно прошедшей юности, что ли? — сострил Джефф.
— Что-то вроде этого.
— Мне кьянти навевает только одно воспоминание: как я спотыкалась о машины на парковке в Италии, — заявила Фрэнки.
— Фрэнки, когда это ты была в Италии? — поинтересовалась Алекс.
— На Рождество. Там очень мило, между прочим. И очень дешевое спиртное.
— Жаль, что мы так редко ездим за границу, — сказал Майк. — Мы вообще никуда не ездим. Я бы хотел побывать в Италии.
— А наша семья уже давно перестала собираться на каникулы, — вздохнула Алекс. — Нет такого времени, чтобы мы все могли освободиться одновременно.
— Большинство людей пьют не чтобы вспомнить, — заметил Джефф. — А чтобы забыть.
— Большинство людей пьют, чтобы напиться, — отрезала Фрэнки.
— Сомневаюсь, что это правда, — сказал Майк.
— Правда.
— Может, некоторые пьют, потому что им нравится вкус спиртного, — предположила Алекс.
— Если бы это было так, все бы пили только черносмородиновый сок, — ответил Джефф.
— И в твоей руке не было бы стакана кислющего кьянти, — торжествующе добавила Фрэнки.
Алекс скорчила гримасу.
— Туше. Но от расслабленности до опьянения долгая дорожка.
— И где ты сейчас?
Она улыбнулась.
— Сейчас я расслаблена, Джефф. Всего-то.
— Расслабленность — это хорошо. Было бы пиво похолоднее, — сказал Майк.
— Ты же только что жаловался, что тебе холодно, — заметила Алекс.
— Это другое.
* * *
Скажу сразу: когда мы отправлялись в Яму, мы не подозревали, что за человек Мартин — так же, как не знали, что за люди мы сами. Но наше ошибочное представление о Мартине повлияло на нас не больше, чем все остальные ошибочные представления в нашей жизни.
В век психиатрии каждому известно, что гений и безумие — почти взаимозаменяемые понятия. Но мне кажется, что это утверждение подразумевает, будто одно обязательно тянет за собой другое. И об этом позже мы тоже старались не думать.
Вероятно, наука так и не придумала слово, которым можно было бы охарактеризовать Мартина; это еще одна из причин, почему эти слова, этот рассказ о нем и о нас, должны быть написаны. Где бы Мартин ни был сейчас, эта история продолжается. И хотя в глубине души мне любопытно, хотя мне хочется последовать за нитью истории к ее развязке, рациональная часть моего сознания понимает одно: Мартина больше нет, и нет причин бояться.
Думаю, теперь мы достаточно близко узнали друг друга. За эти три дня мы мало что выяснили: только говорили, пили, а затем стали скучать и утомлять друг друга своим присутствием. Раньше никого из нас не вынуждали так жить: в тесноте рядом с людьми, чьи привычки и свойства вскоре начинают докучать и злить. Раздражение проявлялось по-разному: в саркастических замечаниях, пренебрежительных уколах, что выдавались за невинные реплики. В мелочах. В незначительных вещах. Никто из нас полностью не осознавал, во что нас втянули. Кто-то высказал беспокойство по поводу надвигающихся экзаменов, кто-то пожалел, что мы заперты в подвале, вместо того чтобы готовиться. Большую часть времени мы ждали, пока настоящий момент сменится будущим: состояние, очевидно характерное для детей, как мы осознали позже.
Прошлое, настоящее и будущее: отметки на линии, которая, возможно, является промежутком от начала до конца, а может, всего лишь продолжением чего-то. Обычно мы замечаем лишь ее малую долю — часто ли вы оглядываетесь на минувшие события и действительно ли извлекаете из них уроки? Часто ли вас словно грубо хватают за плечи, разворачивают и заставляют взглянуть на то, что может произойти? Возможно, это уже случилось; а может, не случится никогда.
Только одна вещь из будущего встает перед нами, как стена из камня и пепла, — это смерть. И смерть близкого человека иногда позволяет бросить краткий взгляд в наше будущее. В человеческом сознании смерть — странное и пугающее понятие; за свою жизнь люди учатся прятать свои страхи по разным углам. Откуда берутся эти образы — прах, сухая глина? Какая внутренняя сила вынуждает нас облачать смерть в традиционные одежды, холодные и отталкивающие? И почему смерть всегда находится под землей? Но ответ на этот вопрос лежит в самом вопросе.
Рассказ продолжается. Мои мысли и воспоминания о Яме стали резче, лица и голоса на распределенных позициях более отчетливы, чем я предполагала. Та ночь пришла и ушла в черноте, и второй день наступил лишь семью часами позже, ведь наши привычные часы отхода ко сну и пробуждения меняются медленно.
* * *
Майк открыл глаза и увидел темно-серые очертания своей подушки. Призрак сна ускользнул от него и, едва он попытался вспомнить видение, исчез насовсем. Заморгав, он перевернулся и потер лицо и плечи; прищурился, чтобы разобрать цифры на часах, но ничего не было видно. Сквозь пелену сна пробивался приглушенный свет; Майк поднялся на локте и огляделся. В пяти футах слева, к нему спиной, сидела Лиз и читала книгу, освещая ее карманным фонариком. Майк улыбнулся. Тайная жизнь Лиз Шердон, подумал он и перекатился на спину. Уловив его движение, Лиз обернулась через плечо.
— Доброе утро, соня, — прошептала она.
— Привет, — так же шепотом ответил Майк. — Давно проснулась?
— Слишком давно. — Она чуть выпрямилась, подтянув спальник к подбородку. — Я тебя разбудила?
— Нет, я уже сам проснулся. Хотя чувствую себя неважно.
Лиз захихикала.
— Я слишком много пива выпила. Не слышал, как я ползла к туалету в три часа?
— Нет, — с улыбкой ответил Майк.
— Слава богу, у меня фонарик, а то бы пошла по головам.
— Зачем ты взяла фонарик?
Она пожала плечами.
— Лампочки иногда перегорают.
— Я впечатлен, — признался Майк. — Ты и вправду все продумала, да?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты единственная догадалась взять полотенце. И теперь вот это. Не так уж это и важно, но я вообще не задумывался, что запихиваю в сумку.
— Наверное, я просто привыкла сама о себе заботиться.
— Это полезно, — заметил Майк, подумав, что она имела в виду.
— Возможно. — Повисла тишина. — Майк?
— Да?
— Тебе ночью снился сон?
— Не помню. А что?
— Ты что-то кричал.
Майк смутился.
— Правда? И что же?
— Да я не разобрала. Вот только что. Перед тем, как ты проснулся.
— Вот, уже разговариваю сам с собой. Помню, в прошлом походе старик Мармелад заорал: «Кролики! Будь они прокляты!» Так громко, что все проснулись, кроме него.
