Мэттингли не склонен задумываться над тем, насколько не в характере его жены подобный поступок. По его словам, больше всего его убивает не самый факт измены, а то, что Марико связалась с кретином, Мэттингли с ним знаком и считает его невероятным болваном, вот чего он никогда ей не простит. Посему мой друг покинул свое жилище в пустыне и переселился в Санта-Фе. Между прочим, Марико теперь хочет, чтобы они снова сошлись, но что до него, то между ними все кончено. Жена непоправимо и непростительно обесчестила его некачественным выбором любовника. Что можно сказать о мужике, которому наставил рога жалкий тупица?
Разумеется, он употребил другое речение. Как истый обитатель Запада Мэттингли выражается односложно, что наряду с прочим придает ему величавое достоинство. У него огромная грудная клетка — результат застарелой эмфиземы, которая давно бы прикончила человека обыкновенного. В бороздки кожи на его пальцах, похожих на шпатели, въелась черная грязь, на ногтях — остатки красок всех цветов палитры, к тому же, подобно многим живописцам и скульпторам, он фактически неграмотен. Этим невозможно не восхищаться. А художник он просто потрясающий: впечатление такое, словно он обнаруживает призраки внутри людей, которых пишет, и выявляет первозданный внутренний свет, излучаемый скалами и горами, которые так любит изображать. Его полотна не устаревают со временем. Я люблю Мэттингли и завидую ему; в прошлом я хотел быть таким, как он: мужественным перед лицом жизни, дерзающим, никому ничем не обязанным, безропотно сносящим муки кочевого быта, зимующим в пустыне, штурмующим скалистые вершины своей независимости. Но вот ирония судьбы: они с Марико расстаются из-за чего-то такого, что совершила она. Бог ты мой! Как-то они некоторое время жили в СоХо[6], и мне запомнилась такая сцена: Марико сбегает по деревянным ступенькам неосвещенной лестницы с чердака студии, где идет вечеринка, взывая: «Мэттингри! Мэттингри!» с такой исступленной силой, словно всеми фибрами своей моногамной души хочет спасти его от анархического беспутства, взывая не как ревнивица жена, а как ангел-хранитель, пытающийся удержать его от дьявольских прыжков в погибельную бездну, — и все это из любви к нему!
Так вот, мы сидим в баре на Третьей авеню, отделанном в псевдовикторианском стиле, и когда я говорю Мэттингли о моей новой берлоге, он высказывает предположение, которое делают буквально все:
— Не дожидайся, когда тебе будет пятьдесят пять, — он имеет в виду женатых мужчин, бросающих семью, — сделай это сейчас.
— Мне пятьдесят, разве в этом возрасте пять лет — такая уж разница?
Он кашляет, гасит сигарету и голосом, в котором слышится скрип песка, заводит речь о разочаровании, об унынии и отчаянии, о возрождении к жизни через большую любовь, о том, как трудно начинать все заново. Марико была у него третьей женой, и со всеми тремя он нажил детей; теперь он работает как вол, преподает, пишет картины, погоняет себя — и этого едва хватает на алименты и квартирную плату, сам он ходит в обтрепанных джинсах и застиранной рубашке с галстуком-ленточкой, в дешевой вельветовой куртке и стоптанных ботинках грубой кожи, больше не пьет, малость обмяк и обрюзг, между художником и просто опустившимся типом, если разобраться, очень зыбкая грань. Опускаются только пожилые мужчины, женщины — нет, им это душевное состояние не свойственно. Пожилые женщины — те превращаются в бодрых, энергичных деятельниц с превосходной репутацией и добиваются всяческих успехов. Заводят себе юных дружков. Они продолжают следить за собой, опрятно одеваются и время от времени меняют прическу.
Неужели и Энджел сможет поступить как Марико — полюбить другого мужчину, не мужа? Она угрожает мне этим. Вчера, в мой день рождения, приехала с детьми, и когда дети вышли обследовать окрестности, она призналась, что вечером пару дней назад совсем затосковала и всерьез подумывала, не закатиться ли ей в бар. Конечно, не в какой-нибудь третьеразрядный там, в Коннектикуте, добавила она, помолчав. Вот в такой бы, как в Гринич-Вилледж, с названием вроде «У трепача», «У синички» или «У Т. С. Элиота». Я рассмеялся, и тут она вручила мне подарок — белую пластмассовую мусорную корзинку для ванной. В дар от той, кого выставляют вон, — так, кажется, она сказала. О, мое большое беспокойное сердце! А ночью, после того как все они отбыли обратно в Коннектикут, мне приснилось, будто я нахожусь в огромной общей спальне со многими кроватями, на которых лежат люди, и из дальнего угла комнаты на меня глядит Энджел. Потом сон сменился, и уже другую Энджел, Энджел С., недавно заболевшую жену моего издателя, привязывали, голую, к какой-то ортопедической раме, готовя к операции на сердце. Хирургом был ее муж, и дальше я увидел, как он делает операцию, рассматривая в большой микроскоп, похожий на сверлильный станок, механизм, который он ввинчивает ей в сердце. Тут сон опять сменился, и я попал в уборную лагеря лесорубов со множеством писсуаров, в ней было полно народу, а на открытом пространстве за уборной, когда я пытался уйти, меня встречали опасные психопаты: они преграждали мне путь, грозили, бросались на меня. В какую бы сторону я ни поворачивался, со мной собирались расправиться эти нелепые, рассерженные, маячащие передо мной безумцы, которых я не понимал и не умел успокоить. А потом, позже, я соблазнял в своей собственной постели какую-то молоденькую девицу, весьма эротическая любовная сцена, и не было никакого чувства вины.
Что я делал в мой день рождения: навел чистоту в квартире, я же сам теперь прибираюсь, орудую пылесосом, мою пол в ванной. Кто бы поверил, что я буду всем этим заниматься?!
Получил весточку от Смуглой леди, которая не могла выбрать лучшего времени, чтобы сообщить мне, что через пару дней покидает Афины и отправляется дальше, в Египет. Мой соперник — весь белый свет.
Говорил по телефону с матерью, которая сказала, что хотела бы быть такой же молодой, как я.
Говорил по телефону с той долговязой исландкой, которая, с подначки ее алчной и сдобной подружки, в какой-то невероятно светской манере себе выговаривает право обожать меня — так преследует огромного белого медведя эскимос, медленно, терпеливо, нескончаемо.
Принимал гостей — собственную жену с детьми, принимал с любовью и угощал вкусным обедом в мексиканском ресторанчике по соседству. Никто не высказал вслух и каждый подумал, как странно выглядит этот супруг и отец семейства в своей отдельной собственной квартире. Это надо же, взять и отколоть такой номер, притом без всякого предупреждения. Мне хотелось, чтобы они спросили меня об этом. Тогда бы я ответил: я поступаю так, чтобы узнать, зачем я так поступаю. Мне хотелось успокоить их: ведь вы же, дети, навещали бы меня в тюрьме или больнице, так не лучше ли, что я здесь, в этом убежище для работы, созданном мною для себя посреди электрического города? Мой пример говорит о пути, который каждый из нас должен пройти, это вам мой урок мужественного индивидуализма, дай-то мне бог доброго здоровья; боже, молю за всех нас, даруй каждому из нас долгую жизнь и крепкое-крепкое здоровье.
Это уже из молитвы, которую я сложил бессонной ночью много лег назад, когда мне не давала спать моя счастливая судьба. Надеясь умилостивить всевышнего, умолить его не наказывать меня за мое счастье, я сочинил горячее обращение к нему: дорогой боженька, не оставь нас своими щедротами, даруй всем нам отличное, крепкое здоровье и долгую жизнь без болезней, хворей, недугов и каких бы то ни было дефектов, умственных или физических. Огради нас от зол и напастей, стихийных бедствий и всевозможных несчастных случаев; спаси нас от насилия, как организованного и официального, так и стихийного, неупорядоченного. Да не разрушатся и не утратят свою работоспособность никакие наши внутренние системы или органы, да не притупятся наши чувства, не угаснут наши таланты и способности. Сохрани, боже, остроту наших рефлексов. Да будут на земле мир и социальная справедливость. Да будем мы дышать свежим воздухом и пить чистую воду. Да будем мы жить в любви, радости и творческом горении, ведая мужество, познавая мудрость и устремляясь к просвещению. Кажется, ничего не упустил, вот только бы еще распространить это колоссальное благодеяние на всякого, кого я знаю, и на всех, кого они любят, и так далее, аминь.
Так, а про пищу-то забыл; значит, исполнись моя молитва, это могло бы и не спасти вас от голодной смерти.
Что-то я какой-то усталый сегодня утром, как выжатый лимон. На правильном я пути или же все это — крайнее проявление моего самоедства? Когда я в самом деле верен себе, а когда занимаюсь самоистязанием? Поздравительная открытка от «Эм-джи-пи кэпитал корпорейшн». Зря это все. Некая внебродвейская инициативная группа отмечает столетний юбилей Кафки, там-то и там-то. Кафка ухмыльнулся бы широкой загробной ухмылкой, узнай он про свой столетний юбилей. И снова я задаюсь вопросом: поступила бы Энджел так, как поступила Марико Мэттингли? Думаю, что да — в том случае, если бы решила или уверилась, что я изменил ей. Тогда бы и она изменила мне. Это было бы поступком, совершенным, как и многие другие ее поступки, в интересах симметрии, средством восстановить равновесие или справедливость, что одно и то же. Она сделала бы это, подражая мне, она сделала бы это, чтобы стать мною.
