Михаил Садовский - Ощущение времени

Вся эта история с приёмом совсем отодвинулась далеко от него, и он часто ненароком вспоминал слова Зверского в тот, самый горячий и болезненный для него день, и усмехался их грубой правде.

«А если бы не пролетел на приёме — и не встретились бы», — всё время вертелось у него в голове.

Они оба догадывались, что её родители неодобрительно относятся к их связи, но старались не выяснять, почему, и не говорить об этом. Часто люди клянутся друг другу, чтобы убедить самих себя, что это именно так, что любовь их вечна, что навсегда… а вечными оказывались только звёзды, которые слышали это… они же действительно любили друг друга безоглядно и безотчётно, как случалось не однажды до них с тех самых пор, как Бог сотворил это вечное чувство. И вечно оно потому, что в него, как в бесконечную косу вплетаются всё новые и новые нити любви… расходятся, стареют, умирают люди, но истинное, высокое, безоглядное чувство, которое они испытали, остаётся, и для того, чтобы так случилось, не надо ничего делать специально, потому что это естественно существует в мире, как восход и закат, как великая пора цветения и увядания, как сами прекрасные бушующие цветы.

Однажды Вера передала Додику просьбу отца зайти, поговорить. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись, но и на этот раз не стали обсуждать приглашение и делать какие-либо предположения… Вера заканчивала только третий курс, и если бы они заикнулись о женитьбе!..

Лысый снова пригласил Додика на кухню, что, впрочем, было знаком высшего доверия и расположения — так поступали только с близкими и друзьями. Варвара Петровна, как всегда, поджав губы, поздоровалась и ушла к себе, а дочери отец сказал:

— У нас, Вера, разговор мужской! Не обижайся! — и она тоже ушла… Лысый дипломатничать не умел и заявил об этом прямо.

— Знаешь, Давид, я тебе завидую! — такое вступление, конечно, понравиться не могло. «Сейчас начнёт, что он воевал, что их поколение спасло нас и весь мир, и что теперь перед нами поэтому все дороги… а мы вот вместо того, чтобы… а Вере надо играть и играть, потому что педагог говорит, что она такая способная, и он её на международную арену вывести хочет…» Он так незаметно далеко и стремительно продвинулся в мыслях по этой дороге, что даже не сразу отреагировал на слова хозяина: — Да ты где, Давид? Ты меня не слышишь!

— Простите! Вы же знаете сами… мы же все улетаем иногда в другое измерение… как накатит… — а сам подумал: «Ну, только спокойно, спокойно… он же отец! Спокойно…»

— Ты мне, знаешь, очень нужен… — Давид насторожился. — Даже не предполагаешь.

— Ну… наверное… конечно…

— Нет, погоди… только ты меня пойми правильно и… ну, не обижайся что ли… — Давид молчал. — Я тебе хочу сделать предложение. — «Ого, — усмехнулся про себя Додик, — уже отцы делают вместо женихов своим дочерям за них предложения»! — У меня сейчас много заказов на книги. Юбилей скоро. Ну, юбилей Победы, значит, и все хотят о своих подвигах рассказать, понимаешь? — Давид ничего уже не понимал и даже не представлял, о чём идёт речь, и какое это имеет отношение к ним с Верой. — Ну, короче говоря, все, конечно, проявляли героизм на войне, как говорится, — это массовое явление было… потому и победили… — Додик, внутренне усмехнулся: «Угадал всё же! Понесло. Можно бы и не так пафосно формулировать», но не подал вида… — Мне одному не справиться… понимаешь… не успеваю. Ну, а мы же не чужие всё же люди, как я понимаю, друг другу-то, вот я и решил сделать тебе такое предложение, чтобы, как говорится, объединить усилия… — Додик тупо смотрел на Лысого. Он действительно, всё ещё никак не мог переключиться и вникнуть в его слова: «предложение… помочь… не чужие…» Ну, конечно, не чужие… но что значит «помочь»?! — Я, понимаешь ли, данные все, конечно, обеспечу, но… тут уж дивизии, даже эскадрильи решили, чтоб у каждого подразделения, понимаешь, была книга о них… понимаешь? Ферштеен зи?! Во, видал! — удивился сам Лысый. — Никогда с войны не вспоминал.

— Так вы что? — наконец вернулся в реальность Додик, — Меня в компаньоны зовёте?

— Именно, — обрадовался Лысый. — Именно! И подзаработаешь немножко — это ж не помешает!?

— Конечно, — согласился Додик, — Конечно!.. Только, как это всё, значит, выглядеть будет… я что-то не понимаю… ну, скажем, если бы это просто какой генерал или маршал воспоминания свои решил увековечить, а я литературную запись осуществил… но… ну, здесь-то как?.. Как это: литературная запись писателя у писателя?.. Или…

— А тебе надо обязательно, чтоб твоё имя было на обложке?

— Николай Иванович, — Додик опустил голову и уставился в пол, он чувствовал, что начинает закипать. — Николай Иваныч, вам что ли раба надо? Негра?.. Без имени, без разбора… У нас же совсем разный стиль… да и взгляд на события разный… это нормально… у каждого свой взгляд! Но это же книга…

— Так я и думал…

— Что? — перебил Додик.

— А что ты умничать начнёшь… в бутылку полезешь, проще говоря… давай выпьем лучше… а то тут, и правда, без бутылки не разберёшься… — он разлил, по обыкновению поднял стаканчик на уровень носа, посмотрел в глаза собеседнику, кивнул головой, приглашая: делай, как я, — и тут же выпил… серия оказалась продолжительной… они не чокались, отгрызали по куску хрустящего солёного огурчика собственного Варвары Петровны засола и, вздыхая и чему-то огорчаясь, повторяли…

Хозяйка почуяла большой натиск и появилась на кухне. Мгновенно на столе выросли серьёзные закуски, тарелки с вилками, пахучий, подогретый в духовке хлеб… и когда она снова удалилась по жесту хозяина, тот заговорил убеждённо, даже вдохновенно:

— Ты пойми, это же не каждый год бывает такое! Юбилеи вообще дело тонкое, а повод замечательный. Во всех отношениях! Люди хотят книгу! Надо их удовлетворить! И начальство приветствует! И подзаработать неплохо! И из плана не выкинут, и в ногах у редактора, чтоб издали, валяться не надо! Ну, по всем статьям! Теперь дальше, смотри: допустим, ты такую книгу захочешь выпустить, а? Ну, подумай сам, это какие надо механизмы привести в движение, чтобы эту книгу продвинуть и осуществить… да я уж и не говорю об архивах и всяких данных… многие хотят, а о них нигде ни строчки… в лучшем случае приказы, да донесения — сухая цифирь… а ни статей в фронтовой прессе, ни фактов главных в подробностях, ни интервью, ни фотографий… смекаешь? А я? Всё предоставляю, и о плане у тебя забот никаких, и машинистку тебе подгонять не надо, и рукопись править, даже в бухгалтерии расписываться — я тебе домой денежки принесу… смекаешь? Верке вон отдам, если хошь?! И ещё, знаешь что… это я тебе как близкому человеку хочу сказать… не то, что по секрету, но так… знаешь… между нами… это великое дело! Эти книги историю сохраняют, людей из небытия достают… особенно, которые погибшие, которые не успели в жизни ничего… за Родину, как говорится… великое дело… а ведь многие нос воротят… считают, что это низший сорт, мол… что это вовсе не проза, а так… А что так? Что? Сказать не могут. Но нос воротят. Так вот, чтоб от тебя-то нос не воротили, тебе тоже хорошо без имени, без фамилии обойтись. — он замолчал и опустил голову. Додик молча смотрел в пол… потом поднял глаза и заговорил тихо-тихо:

— Дело, действительно, великое!..

— Вот! — обрадовался Лысый.

— У меня там брат остался… мальчишка совсем… в первом бою… слава Богу, в общей могиле разыскали… и отец четыре года от звонка до звонка… великое дело они сделали… только надо, чтоб о нём и писали так же… великие чтобы…

— Ты думаешь, оскорбишь этим меня — нет! Ты думаешь, я простачок такой… со всеми так разговариваю… а сам в Толстые мечу… а ты оглянись вокруг — покажи мне хоть одного Толстого! Молчишь?.. Потому что, извини, ещё жизни настоящей не нюхал… заставлять не буду… а дураком сам себя потом назовёшь! Попомни…

Вера успевала всё — понятие время она использовала по-своему, оно означало — что в этот отрезок жизни что-то произошло по её воле, всё остальное — пустота. Модно одеться, сидеть за роялем до тех пор, пока пальцы независимо от неё воспроизводили именно то, что она слышала внутри себя… иногда ей казалось, что нотные линейки протягиваются куда-то далеко, далеко за край клавира, и она скользит по ним, как циркачка по наклонной, сильно натянутой проволоке, и уносится вниз, вниз в сумрак сиреневого цвета, и движение её бесконечно… знакомые лица мелькают впереди, кажется, она сейчас врежется в них, сорвётся и разобьётся насмерть или исчезнет в бездне, но лица проносятся по сторонам, и она не успевает ни затормозить своего движения, ни произнести хоть слово… ей хочется, необходимо до спазма в горле, до стеснения в груди спросить их о чём-то важном, но вдруг её дорога начинает подниматься снова вверх, и движение замедляется, а свет приливает, он становится нестерпимо ярким, она совсем зажмуривается, и тут до неё долетают звуки, которые она перегнала в своём стремительном необъяснимом движении. Когда эти звуки замолкают, она уже не может отличить их от тех, что возникли под её пальцами… Ничто не удостоверит её невидимого броска, и только полное бессилье и распирающая радость убеждают её, что она была там. Была. И никакого счастья больше этого нет. Она не сомневалась.