У стойки он обстоятельно изучил меню с учетом своих возможностей.
Он выбрал яичницу (18 коп.), две ватрушки (24 коп. за обе), бутерброд с колбасой (17 коп.) и стакан чаю (4 коп.). Всего набежало на 63 копейки. И на курево еще останется — конечно, не на «Уинстон».
Итак, с одной проблемой на какое-то время в некотором роде покончено; желудок приступит к пищеварению, вполне посильному, и станет вскоре давать в мозг несколько более насыщенную кровь. Может, это пособит памяти?
А что, собственно, за шутка такая наша память?
В школе им показывали красивую цветную картинку, с которой приветливо и обходительно улыбался мужчина, хотя черепушка у него наполовину была срезана. Мужчина позволял им заглянуть в святая святых своего кумпола. Привлекательным мозг никак не назовешь, по крайней мере на картинке он смахивал на какую-то требуху, серую и противную. Впрочем, были там и ярко раскрашенные пятна, на которых порой задерживалась указка преподавателя анатомии. Были названы центры зрения, слуха и обоняния, даже центр чтения. Кончик указки скользил дальше и если бы приостановился, слегка подрагивая, на центре щекотки, кто знает, не захихикал ли бы вдруг многокрасочный мужчина.
Представили им также продолговатый мозг, мозжечок и прочие отделы; где-то еще должен быть мозговой придаток, или гипофиз, специфическое и удивительное образование, регулирующее внутреннюю секрецию организма, отвечающее за рост вообще и растительность на подбородке в частности, кроме того, кажется, имеющее прямую связь с еще одним придатком, с тем, что в школьную пору находится у мальчишек в стадии формирования, но в последующую задачу которого входит продолжение рода или, если воспользоваться марксистским термином, воспроизводство рабочей силы.
Смотри-ка, мозг Эн. Эл. помнит о себе достаточно много, но какая-то его часть объявила забастовку; уж не связано ли тут дело с перебоями по линии химии или электричества. И все равно мозг — достославный инструмент (только вот стоит ли мозгу заниматься самовосхвалением): если на крупном химкомбинате откажет какой-нибудь распылитель или эксгаустер, то подчас вся система выходит из строя, а с живым организмом дело обстоит совсем не так. Даже отец кибернетики и компьютеров Винер — вот ведь эту фамилию мой мозг счел нужным удержать, отметил он с грустью… — однажды изумился гибкости нашего уникального мыслительного органа: он вел автомобиль по достаточно загруженным улицам, немножко перед этим выпив (ай-ай-яй!), и в то же время смог поддерживать веселую дискуссию с некоей дамой. А если в каком-либо производственном процессе или в компьютере случится короткое замыкание — да просто пустяковый сбой, — вся махина начинает буксовать.
Мозг, мозг, мозг… Что он еще помнит о мозге? То, что мозг Анатоля Франса весил около полутора килограммов — явный недобор, — в то время как у Тургенева минимум на треть больше. Хотя сам Эн. Эл. предпочитал продукцию мозга Франса. (Возможно, мозг Тургенева весил столько за счет сверхразвитого центра обоняния, во всяком случае «Записки охотника» весьма ароматная книга.)
Будто бы мозг наделен еще избирательными способностями — несущественное он отбрасывает. Мы даже тех фактов не помним, с которыми сталкиваемся повседневно, но которые не имеют для нас значения. Как-то раз Эн. Эл. проиграл пари — не смог назвать примерного числа окон и дверей в домах, не говоря уж об их описании, между двумя автобусными остановками, хотя изо дня в день ездил по одному и тому же маршруту. (Кстати, какого цвета и очертания цифры на ваших наручных часах?) И вот теперь из головы вылетело наиболее существенное, самое необходимое для существования. Правда, память ярче чем прежде высвечивает воспоминания молодости, отдельные детали, однако скажите на милость, зачем ему знать, что на чердаке сохнет телячья шкура или что девушка, подстриженная под мальчика, хорошо свистит? Подобные вещи гораздо лучше было бы предать полному забвению. То есть в чем-то неважном его мозг перерабатывает, а в чем-то важном недорабатывает.
К тому же лишние знания опасны. Во— всяком случае, его коллеге пришлось лечь в психушку, потому что он запоминал номера всех увиденных в течение дня автомобилей. Коллега якобы старался на них не смотреть и все-таки невольно все видел. Между прочим, его вылечили.
И тут перед мысленным взором Эн. Эл. возникла территория психоневрологической больницы. Только неизвестно, в каком месте, в каком городе. Он однажды купил темно-красные пионы с капельками росы на лепестках и пошел проведать того самого коллегу. Корпуса там были кирпичные и из бутового камня. Во дворе прогуливались люди в халатах, где-то в сторонке ребята гоняли мяч. Кто-то тащил из кухни тележку с большим котлом.
Однако ему не хотелось бы видеть себя в больничном халате, и мысль о растоптанных шлепанцах он гнал прочь. А процедуры? Там якобы замыкают на больных электроды электрической цепи, впрыскивают сильнодействующие лекарства, которые хотя и восстанавливают что-то в мозгу, на другое влияют отрицательно.
А если обратиться за помощью в отделение милиции? Но там-то что могут сделать? Отвезут на канарейке в то самое заведение, о котором он только что думал. И это будет не лучший вариант — все-таки в дело вмешалась рука закона, вместо изъявления доброй воли — принудительный привод. Конечно, принудительный, ведь его из отделения нипочем так просто не отпустят. И правильно сделают.
Как-то неприютно стало от этих мыслей. Почему?
Вероятно, история впрыснула в подсознание капельку страха. Милиционер ведь не жандарм, не констебль, тем более не легионер, однако когда к вам постучат и за дверью окажется милиционер, то вы, надо полагать, испугаетесь, хотя никаких грехов за собой не знаете. Когда на авансцене появляется страж порядка, руководствующийся иной системой исчисления, на задник тут же проецируется решетка. Пусть даже в дверь к вам постучит сама застенчивость — аккуратно подстриженный молодой человек в очках, именно такой, какими они часто бывают. Кроме того, кто может с абсолютной уверенностью утверждать, что провал памяти не связан ни с чем уголовно наказуемым, ни с каким крупным, кошмарным преступлением, которого память не вынесла и потому именно сбрендила? Может быть, Эн. Эл. уже разыскивают, может быть, на последней странице «Вечерки» помещена его фотография. «Разыскивается опасный преступник!» Н-да. Надо купить «Вечерку». Кстати, под фотографией и фамилию свою найдешь…
Кто знает, может и правда где-то лежит человек с ножом в спине и вокруг него жужжат трупные мухи с красивым, зеленоватым отливом… Эн. Эл. не допускает, что мог бы убить крысу, однако ведь многие деяния совершаются в состоянии аффекта. Вдруг он прикончил свою неверную жену? А вообще-то есть ли у меня жена?
Эн. Эл. остановился.
Кажется, есть. Или, по крайней мере, была. Полнейшая нелепица, потому что стоило подумать о жене, как перед мысленным взором возникли ноги — ну ладно бы сексапильные, в ажурных колготках, — так нет, в каких-то невыразимых шерстяных гетрах, толстых, белых с пестрым узором, и — дальше уж некуда! — даже в лаптях! Чушь собачья. Да в наши дни у мужчины, носящего дорогие костюмы, не может быть жены в лаптях! Или память извлекла на свет дряхлую прабабушку? Тут во всяком случае мозг что-то путает. Ох, черт возьми! Если бы он мог договориться с штрейкбрехерами своего мозга, то пошел бы на любые уступки, лишь бы они вновь приступили к планомерной работе.
Нет, все-таки я не убийца. Убийцы не такие, пытается успокоить себя Эн. Эл. Он ведь пристально рассмотрел себя в зеркале на вокзале. Такой заурядный, буднично-скучноватый овал лица… А разве те, кто вершит чудовищные дела, непременно выглядят чудовищами? Наивно было бы так думать…
Несколько лет назад по телевизору показали мужика, который изнасиловал несовершеннолетнюю девочку, а потом, перепугавшись, сжег ее в топке (он работал истопником). Кучка пепла, или шлак, в котором обнаружили застежку ее школьного ранца, позволила экспертам прийти к решающему заключению, приведшему к смертному приговору. Железка ведь не горит.
Когда преступника показывали в телепередаче, он трусливо загородил лицо руками. Но Эн. Эл. все же успел заметить, что на экране вовсе не Синяя Борода, а самый заурядный мужичок-коротышка. На нем был вязаный свитер с узором, который, выходя из-под пальцев женщины, уже самой судьбой предназначался потенциальному убийце.
Еще один, молодой и веселый парень, тоже насильник, тоже убийца, на которого народу дали взглянуть по телевизору, во время съемок радовался прекрасной погоде, благодарил за нее Господа и заметил, что по такой обильной росе можно схлопотать насморк. Его снимали, когда он вел следователей через луг к какой-то канаве или роднику, в котором утопил свою жертву, окунув ее головой в воду. Показывал место преступления, беспокоился из-за насморка, а ведь при этом был совершенно уверен, что скорее всего схлопочет смертный приговор. Красивый был парень, вскоре и впрямь приговоренный к расстрелу. (Между прочим, древние римляне осуждение на смерть признавали не в качестве наказания, поскольку один человек якобы не вправе вынести подобное решение в отношении другого. В осуждении преступника они видели просто способ элиминации опасного индивидуума от общества… Прелестное софистическое рассуждение, к тому же этическое, по крайней мере формально. Итак, эти злодеи внешне ничем не отличались от самых обыкновенных людей; для определения наших телеубийц френология никак бы не подошла. Эту «науку», пресловутое учение сеньора Ломброзо о черепах преступников (кажется, он особое внимание обращал на затылок), следует отнести к числу гипотетических догадок, в большинстве случаев, как и в упомянутых выше, не подтверждающихся.
