— Родных приезжал проведать.
В глазах у задержанного полыхнула не то что досада, ярость. Она пыхнула на меня красными угольками, будто задержал я дьявола, и мне стало страшно.
— Родных? — Что-то говорило мне, что история его неправдоподобна. Ни чемодана, ни вещевого мешка с собой у человека, отправляющегося на заработки… Смущали меня и его вполне холеные руки, я успел на них глянуть, когда задержанный передавал мне документы.
В те дни в Петрограде кого только ни разыскивали. Финансовых спекулянтов, германских шпионов, революционных агитаторов, фальшивомонетчиков… Я еще колебался, когда Алексей заметил двух прохожих, остановившихся неподалеку.
— Ваше благородие, — доложил он. — Подозрительная парочка. Они вроде как позади шли, а когда мы этого остановили — встали.
— Господа, — крикнул я. — Подойдите поближе, и без глупостей! Илья, — Возьми-ка винтовку на грудь, чем черт ни шутит.
Подозрительные субъекты оказались кавказцами весьма пристойного вида, сопротивления не оказывали, и мне снова стало неловко. К кавказцам я с юности испытывал уважение, как к людям, имеющим понятие о чести и долге. Юношеский бред, конечно. Чем дольше живу на этом свете, тем больше понимаю, что все едино. И все мы, как ни крути, потомки прародителей наших, Адама и Евы.
— Извините, господа, проверка документов. Куда направляетесь?
— Гуляем, — развел руками кавказец помоложе. Отличали его пышные усы. — Дома гуляли, потом на улицу вышли освежиться.
— Странное время для прогулки, господа, почти час ночи. Да и время весьма смутное — постреливают. А на пьяных вы не похожи. Почему же остановились?
— А Вам бы, господин офицер, хотелось быть задержанным в такое время? — Вступил в разговор старший. Он был тщательно выбрит.
— Звучит правдоподобно. Знакомы ли вы с этим человеком?
— В первый раз видим, — уверенно сказал молодой.
У мужика в пальто блеснули глаза, и я вдруг почувствовал, что усатый лукавит.
— Предъявите документы.
— Пожалуйста, — протянул бумаги старший. Документы у него были в порядке.
— А ваши? — спросил я у молодого.
— Тут, видите ли, недоразумение, — замешкался он. — Я документы дома забыл.
— Я за него ручаюсь, господин офицер, — сказал старший. — Это мой родственник, в гости приехал.
Придираться к кавказцам особо у меня не было оснований, но что-то терзало меня.
— Придется Вам, господин, пройти с нами в участок, — решил я.
— И ему тоже? — удивился кавказец постарше, указав на рабочего с руками интеллигента.
— Простите, господин офицер, а меня, собственно, на каких основаниях задерживают? — Возмутился мужик в пальто. Разнервничавшись, он сильнее закартавил.
— Для выяснения личности, милейший, — бросил я. — Разберемся, если все в порядке, вам беспокоиться нечего.
— Все это просто возмутительно, — рассердился усатый. — Полнейшее беззаконие…
— Что же делать, господа, пойдемте, — оборвал его бритый. — Господин офицер по-своему прав, время неспокойное. С вашего позволения, я провожу своего родственника.
— Как Вам будет угодно, — согласился я.
— Далеко у вас отсюда участок?
— Минут десять пешком.
Мы побрели к перекрестку. Я шел сбоку, не выпуская задержанных из виду, рядом — два кавказца, за ними — подозрительный тип в старом пальто, а замыкали процессию мои солдатики. Улица была совершенно пустынна.
— Можно закурить? — спросил усатый.
— Курите.
— У вас есть спички? — Спросил он у старшего.
— Никак не найду, — пошарил бритый в карманах.
— А вы посмотрите в правом кармане, мне кажется, вы их туда положили.
— Нет, обронил видимо.
— Извините, господин офицер, у вас не найдется спичек?
Я достал из кармана коробок, и уже было протянул его усатому, как тот с неожиданной резвостью ударил меня кулаком в лицо, отчего я потерял равновесие. В одно мгновение троица бросилась врассыпную. Как я понял, просьба закурить и поиски спичек скорее всего являлись условным сигналом для атаки и бегства.
Картавый мужичок в пальто бросился к вокзалу, бритый — вверх по улице, а усатый — в переулок.
— Ваше благородие, живы? — Илья ринулся меня поднимать.
— Да жив, жив, черт, — кавказец разбил мне губу и повредил зуб.
Я был зол. Сплевывая кровь, выхватил револьвер, и попытался прицелиться в усатого, зайцем зигзагами рванувшего по темному переулку.
В ту же секунду выстрелил Алексей. Странный человечек в длинном пальто был еще довольно близко. Он дернулся, неуклюже подпрыгнув в воздухе, и побежал дальше. Бежал человечек суетливо, подмахивая себе руками, как делают барышни.
— Ах ты дьявол, промазал! — Илья тоже целился в пятно неудавшегося заработчика. Мне почему-то казалось, что он не промажет. Я уже видел наяву — человек этот вдруг делает неловкое движение руками, и со всего маху валится на мостовую. Я опустил револьвер. Фальшивый рабочий был уже почти не виден в темноте. Порыв ненависти прошел.
— Ваше благородие, — бормотал Илья. — У вас все лицо в крови…
— Да черт с ними, — у меня потянуло сердце. — Пусть удирают, пропади оно все пропадом, вся эта война, революция, правительства. Сволочи. Потом затаскают нас по судам какие-нибудь сальные адвокаты с гнойными прыщами, за превышение полномочий. А ну, давайте-ка лучше закурим. У меня турецкие папиросы по случаю остались.
— Как Ваше благородие скажет, конечно, — жадно затянулся Илья. — Но по мне бы, лучше б убил.
— Илья, милый, ну как же так. Они же живые, настоящие, с щетиной на подбородках, с запахом пота. Нельзя же так, взял, и убил.
— Это по-вашему нельзя, а по-моему, раз ему сказали «Стой», так и не сопротивляйся. А коли ты сопротивляешься, так враг отечества и империи.
— Стой, стой, Илюша. Какой еще империи?
— А уж теперь и не знаю, Александр Валерьянович.
Вот, Леночка, то, о чем не решался тебе рассказать. Уже светает, на выцветших обоях первые розовые отблески. Знаешь, я выговорился, и как-то легче стало на душе.
Несколько строк напоследок. Помню первый шок, когда вскоре увидел своего «пролетария» на газетном развороте. Спустя несколько лет портреты не задержанных мной висели повсюду. Я мучил себя, не вправе никому доверить свою тайну, и думал о том, что, возможно, одного моего движения достаточно было, чтобы повернуть историю России, да и всей Европы.
Я тогда не мог предугадать, сколько зла России принесет тот молодой кавказец. А после, десятилетиями я не спал ночами, затыкая подушкой уши от стонов и плача миллионов душ убитых, проклинающих мое минутное малодушие.
Уже в лагере в своих снах я придумал заклинание, которое изредка давало возможность забыться.
— Разойдись! «Мне лично товарищ Сталин по морде дал! — кричал я, и мертвецы в ужасе расступались».
17.
Вот, пожалуй, и вся история про городок и странного соседа. Тогда исповедь эта меня поразила, но начавшиеся вскоре перемены не оставили времени для размышлений о роли личности в истории.
Я вспомнил Александра Валериановича дважды. Первый раз, когда жизнь моя, казалось, была более или менее стабильна, я вдруг почувствовал, что больше не могу, и, не думая ни о чем, совершил несколько безумных для многих, но благородных по-моему поступков.
Все говорили, что я сошел с ума, но я только загадочно усмехался, и вспоминал старую папку с тесемочками и фразу о том, что в решающие моменты жизни надо полагаться на инстинкт и не давать волю рассудку.
Время показало, что я (или Александр Валерианович?) был абсолютно прав.
Второй раз я вспомнил соседа на высоте десять тысяч метров, в самолете, летевшем из Луизианы в Мемфис. Далеко внизу вспыхивали молнии, а самолет трясло так, что трещала обшивка, и желудок проваливался в пятки.
В руках у меня была книга рассказов новомодного писателя Пелевина. О писателе этом я тогда ничего еще не слышал, да и книга его вышла недавно и попала ко мне случайно, от приятеля, недавно приехавшего в Америку из Москвы.
Один из рассказов был посвящен юнкерам, патрулировавшим улицы Петрограда в ночь, когда Ленин пробирался в Смольный. Юнкера нюхали кокаин, проникаясь видениями волшебного хрустального мира, а Ильич пробивался в штаб революции то ли под видом инвалида в коляске, то ли лоточника.
Не могу сказать, что рассказ мне понравился, но параллели фантастического сюжета с реальной историей были удивительны, я даже забыл о вытряхивающей душу тряске.
Следующей ночью мне приснился Ленин. Он картаво твердил фразу из анекдота: «Наденька, сколько раз я тебе говорил: жизнь гораздо сложнее сухой, партийной догмы».
Тогда я решил написать этот рассказ.