— Зеленый Фирштейн снес Зеленого дракона. Это каламбур? — спросила Сонечка.
— Это конг, — ответил Толстый Барселона, подбирая снесенного дракона. — Спасибо, друг. Сношу четыре бамбука.
— Вот черт, — порадовался за Барселону Зеленый Фирштейн.
— Кстати, о друзьях, — Старик Качалов взял кость из Стены. — Как дела у Синего?
У Зеленого Фирштейна в Лос-Анджелесе жил брат, которого звали Синим Фирштейном. Теперь его так, конечно, никто не зовет, да и сам он, пожалуй, давно и навсегда забыл, что когда-то в глухом детстве, проведенном в Десятинном переулке на Старокиевской горе, он был Синим Фирштейном. От Зеленого его отличал только цвет пальто. Зеленому родители купили мутногороховое, а Синему — бледно-чернильное. Когда и почему братьев назвали Фирштейнами, дворовые предания умалчивают.
— Да кто их разберет, американцев, — почесал небритую щеку Зеленый Фирштейн. — Я вчера с ним по «Скайпу» разговаривал. Говорит, все окей, а что именно окей, я уже не понимаю. Иногда мне кажется, что я с марсианами говорю.
— Не жалеешь, что остался? — Сонечка умела задавать вопросы по существу.
— С какой стати? Я хоть сейчас могу уехать. Только что мне теперь там делать?
— Я спросила, не жалеешь ли, что ТОГДА остался?..
Семья Фирштейна уезжала в два приема. В конце семидесятых в Штаты перебрались папа с Синим. Папа рассчитывал устроиться и через год-два забрать маму с Зеленым, но что-то у них не сложилось, и за Зеленым вернулись только в конце восьмидесятых. Зеленый Фирштейн к тому времени заканчивал Политех и уже торговал с однокурсниками компьютерами. Ехать в Америку он отказался. То есть не совсем отказался, но он не хотел ехать без денег, да и компания у них собралась неплохая, жаль было бросать друзей. Потом, конечно, все накрылось, но кто ж тогда знал, как оно обернется.
— Не приставай к человеку, — вступился за Зеленого Фирштейна Толстый Барселона. — Границы — это абстракция, чистая условность. Их скоро не будет. Чей, кстати, ход?
— Как обычно, — хищно оскалилась Сонечка. — Того, кто спрашивает. Ходи!
— Слышу слова старого анархиста, — заметил Старик Качалов. — Есть, значит, еще пепел в пепельницах.
— Напрасно ты мое вольное прошлое потревожил, — поднял бокал Толстый Барселона. — Возьми вот нашу страну. В девятнадцатом веке ее не было, в двадцатом ее границы менялись раз пять, а что будет в двадцать первом, даже предположить никто не возьмется.
— В двадцать первом веке территориальные границы утратят значение, — уверенно предсказал Зеленый Фирштейн. — Гражданство будет определяться регистрацией в доменной зоне Интернета. Все расчеты и платежи пойдут через Сеть.
Домены будут соревноваться за привлекательность для налогоплательщиков. А гражданство останется только прикольной фишкой. Чем-то вроде дворянства. Ветер Бреши, дорогой, — повернулся он к Старику Качалову, — у меня — сезон Осень. Дай взамен что-нибудь полезное.
Глава вторая
Бидон и его грузди
Кости для игры в маджонг обычно раскрашены тремя красками: красной, синей и зеленой.
Правила игры. Раздел «Символика».
— Бидон! — Константин Рудольфович Регаме несколько раз с силой ударил тростью по ближайшему стеллажу, полному книг. — Бидоньеро, покажитесь!
В павильоне букиниста было сыро и пустынно. Утром в рабочий день на книжном базаре людей всегда немного, а у букинистов в это время, как правило, их и вовсе нет. Но раз дверь открыта, значит, хозяин на месте.
— Бидонауэр! Немедленно покажитесь, не то я начну расхищать ваши сокровища, — Константин Рудольфович еще раз ударил тростью по стеллажу. Насчет сокровищ он пошутил. У Бидона на Петровке была репутация главного хламодержателя, к нему стекалось все, от чего отказывались другие букинисты. Бидон не выбрасывал ничего, сваливая макулатуру в огромные картонные ящики, а издания в обложках рассовывал по рассыхающимся книжным полкам. Эти полки он громоздил одна на другую и сколачивал в стеллажи. Нелепые и уродливые конструкции Бидона тянулись по обе стороны широкого центрального прохода, уходя в глубь павильона. Единственное, что интересовало Бидона в книгах, попавших к нему в руки, — иллюстрации. Прежде чем отправить без-обложечного инвалида в ящик, Бидон аккуратно вынимал страницы с иллюстрациями, чтобы потом вставить их в рамки и застеклить. Гравюрами, рисунками из энциклопедий и старыми фотографиями были увешаны все стены павильона. Под стеклом они смотрелись солидно и стоили на порядок дороже тех книг, из которых извлекал их алчный Бидон. Особым вниманием и любовью граждан пользовались почему-то иллюстрации из Брема: птицы, земноводные, млекопитающие.
Константин Рудольфович был почти уверен, что и теперь, воспользовавшись отсутствием покупателей, Бидон охотился на иллюстрации.
— Бидоша, — позвал он еще раз, хотя мог уже и не звать. Шмыгая носом и откашливаясь, Бидон наконец выкатился из-за дальнего стеллажа. Его длинные волосы полыхали оранжевым огнем, а лоб над правым глазом был заклеен пластырем.
— Ты, любезный друг, все в пыли веков копаешься? Инкунабулы препарируешь?
— Здрасьте, Рудольфыч, — кисло ухмыльнулся Бидон. — Шутите? А я работаю.
— Какие шутки, Бидоша?! Я с раннего утра на ногах. И обрати внимание, уже новый плащ себе купил. Любуйся. — Регаме сделал несколько шагов в глубь павильона, картинно опираясь на трость, и повернулся к Бидону. — Плащ отличный, но главное — где и как я его купил.
— На распродаже секонд-хенда?
— Бидо-он, — укоризненно протянул Регаме и покачал головой. — Что у тебя в голове? Какой еще секонд-хенд? Я себе плащик целую неделю присматривал, а сегодня иду, глядь — висит, красавец. И по росту подходит, и цвет — то, что надо. Подхожу, прошу примерить. А там хозяин — армянин, старый, матерый торгаш. Какое он мне, Бидоша, устроил шоу… Они же тысячи лет торгуют, у них уже в крови это. Шоу — чудо, сказка армянской Шахерезады! Последний раз я похожее наблюдал в Нахичевани, в парке, у стен мавзолея Юсуфа ибн Кусейира в одна тысяча девятьсот семьдесят втором. Мы тогда с Лучиной поехали крепить братскую дружбу украинского и азербайджанского народов. У них было какое-то заседание. Классик в президиуме сидел, сбежать не мог, а я с официальной части дезертировал и отправился обследовать город — в Нахичевань ведь не каждый день попадаешь. Молодой был, любопытный. А там же Аракс, Худаферинские мосты, Иран рядом.
— Рудольфыч, — перебил Бидон Регаме. — Плащ у вас хороший, поздравляю. Если купить чего хотели — говорите сразу. А так мне работать надо.
— Скучный ты, Бидоньяк. Молодой, а скучный. Тебе лишь бы книжки портить. Ладно, иди потроши Мануция. А я тут пороюсь у тебя, раз уж зашел, может, и найду что-нибудь.
— Ищите, — пожал плечами Бидон и отправился к себе за стеллаж.
Конечно же, Константин Рудольфович пришел к Бидону не плащ демонстрировать. Тем более что и купил он его вовсе не этим утром, а третьего дня на складах универмага «Украина». Дело в том, что в выходные, уже уходя с Петровки и растратив все деньги, что были у него при себе, он приметил в одном из бидоновских ящиков с макулатурой «Сатирикон» Петрония, изданный «Всемирной литературой» в двадцать четвертом году. Стоила книжка оскорбительно дешево, и упускать ее было жаль. Тогда он переложил Петрония на самое дно ящика, завалил его разным хламом, чтобы в следующие выходные откопать и купить. Однако потом Регаме решил, что ждать до субботы рискованно, мало ли что может случиться за это время; но и появляться среди недели без повода тоже не захотел. Бидон, хоть с виду и дурак дураком, на самом деле психолог тонкий, раскусить может запросто и вместо семи-восьми гривен запросит за Петрония все семьдесят. Поэтому Константин Рудольфович исполнил для Бидона номер с плащом и теперь мог спокойно искать книгу.
Карьера Регаме началась тридцать пять лет назад, когда его вышибли с третьего курса университета за фарцовку. В буфете Желтого корпуса он попытался продать за девяносто рублей футболку «Wrangler» незнакомому молодому человеку. Тот был готов купить ее за пятьдесят, но Костя проявил твердость и ниже восьмидесяти цену опускать не желал. Окончательно убедившись, что сторговаться им не суждено, несостоявшийся покупатель с тяжелым сердцем — он предпочел бы купить футболку — достал удостоверение сотрудника кафедры Истории партии и попросил Костин студенческий билет. Потом было собрание, на котором прозвучали слова «оскорбил этот храм науки, это святое место, нечистым барышничеством». И Костю выгнали.
А уже через два месяца он работал литературным секретарем Левка Лучины. Как это вышло и отчего поэт с мировым именем, классик украинской литературы, член республиканского ЦК, депутат, герой и прочая, и прочая, взял в секретари двадцатилетнего оболтуса и бездельника, недоучившегося студента, да еще и фарцовщика? Сложно сказать. А как Сергей Довлатов оказался в секретарях у Веры Пановой? Будущий автор «Иностранки» тоже ведь не был образцом строителя коммунизма.
