Но Горчик покачал головой отрицательно.
— Вернулся ее муж. Который Витька. Она к нему на свиданки стала бегать, мне стала врать. И еще похорошела. Стала… Светлая стала, понимаешь? Я сперва ждал, вдруг скажет, чего там у нее, после думаю, роман крутит с кем. Обозлился страшно. Выследил. В баре, сидят, пьют что-то там нарядное, сок с фруктами, а после он ее танцует, крутит, она на руки падает к нему, а все хлопают, смеются. Ох, было мне херово. Вот думаю, еще один кандидат — на придушить. И тогда я сорвался. Гад я был. Если бы сам, купил водки, да сел где на лавке. Пошел бомжевать. Так нет. Я блядь, купил отличного вина. Три бутылки для начала. И стал Ленку поить. Сам! Втихую. Чтоб дома была, чтоб знала — ночью в спальне будет нам с ней коралловый атолл и пальмы. А чтоб не думать, что я такой скотина, бабу обратно в алкаши загоняю…
— Ты пил с ней, — сказала Инга, — да? Ты стал пить с ней.
— Да…
— Господи. А как же мальчик? Серый, ты совсем идиот? Сволочь ты такая. Он же!..
— То все коротко было. Я Лелика отвел к старикам, наврал там чего-то, кризис у нас и надо повыяснить. Пусть говорю, у вас недельку. Инга, не пили ты меня, у меня до сих пор перед глазами лицо Лики, как она кивает и меня жалеет, меня! Стала виниться, вот мол, Ленка, характерная, я говорит, знала, что ненадолго ее хватит, но дочка, понадеялась я, вдруг и правда, семья у вас. Ты говорит, Сережик, меня прости. А я морду кривлю жалостную. Да, Лика, да. Не переживай, справимся. А сам думаю, скорее, обратно, чтоб Ленку не пропустить, а то вдруг свалит к своему козлу. Ну то оказалась правильная неделя. Круто мы ее провели. Как в фильме ужасов. И с дома она сбегала босиком ночью, а я за ней гнался, ловил ее на шоссе. И я в ванной запирался, а она билась в двери, чтоб я значит, вены себе не порезал. А больше этого, с койки мы не вылезали. Секс. Прям вот там засыпали и просыпались. И снова.
Он потянулся, взял ингину руку в свои, ужасаясь тому, какая она мертвая, послушная. Нагнулся, дыша на вялую ладонь, лежащую, как перепуганный насмерть зверек.
— Падать, оно — сладко. Когда летишь и в ушах ветер. Я прыгал, я это сильно хорошо знаю, ляля моя. Ступил и сразу в сердце шибает — нет назад шага, все поздно, только вниз. Как умеешь. Вот со скалы я умел. А в жизни, получается, нет.
Пальцы в его руке шевельнулись. И он выдохнул, осторожно радуясь этому.
— В жизни Ленка меня поучила. Проснулся, голова как чугунок, глаза разлепил, а она сидит, смотрит. Я подумал сперва — Лика, что ли, пришла? Сильно похожа. Потрогала мою щеку и говорит, ласково так, не вышло у нас, Сережик, и хорошо, что не вышло. Через три дня я к врачу, Витя меня уже записал. Сказал, вернется, только если я завяжу совсем. Я завяжу. И даже не из-за него, а просто — неправильно это все. Я — Елена прекрасная. И надо соответствовать. Точка.
Поцеловала меня и встала, косу свою заплела, на спину кинула. И пошла прибираться, бутылки наши складывать, окурки в пакет. А лицо — светлое. Повернулась и за меня стала волноваться. Тебя говорит, записать тоже? Ты как? А я лежу, верчу за ней головой, думаю, вот Горчик, кончается еще одна твоя жизнь. А с виду бравый такой: не, я мужик, у меня всегда есть отличный способ — глухая завязка, ни капли в рот. И так всю жизнь. Справлюсь. Ленка одевается, и что-то мне там про вечер, про после работы, да чего на ужин… Я киваю. Ушла и я собрался. Старикам позвонил уже с вокзала. Хорошо, не сезон, билеты были. Так они приехали, провожать. Лика меня всего слезами обплакала. И знаешь, чего сказала? Ты говорит, ехай, и найди свою ляльку, свою летнюю девочку. А без нее не будет тебе жизни, нигде и ни с кем. Хватит уже пробовать. А замужем если, ну так уведи.
— И ты, конечно, послушался, — сердито сказала Инга, — уж так послушался, приехал и нашел! Это значит, десять лет назад было, получается. А не было от кого уводить, чтоб ты знал, дурак Сережа Бибиси. Не было мужа.
И добавила мстительно:
— Мужики были. А как же. Да все на разок, на два. Ты чего?
Задыхаясь, выбралась из-под него, дернулась, пытаясь расцепить железные руки на своей талии. Пугаясь, потребовала:
— Да пусти ты! Кричать, что ли?
— Прости! — закричал вполголоса Горчик, — да прости, блин. Как подумаю, что лежала с кем.
Расцепил руки и свалился, глядя в потолок и кривя лицо, как от горького во рту. Инга легла рядом, касаясь его плечом и бедром. На всякий случай напомнила:
— Говорил — меня тебе никогда. Бояться в смысле.
— Так и есть. Никогда. Только кончай меня упрекать. Я вернулся, да. Снова в Симфе работал, в том же магазине. Только уже вечерком с пацанами садился и чинно водочку квасил. Работа днем, бухло вечером. Не через край. Боялся, что этот вернется, с мордой. Но спать хоть как-то ж надо! Мужики, ляля, они другие. Годами так могут. А на жизнь рукой махнул. Тебя вспоминал когда, на набережной. Такая чистая вся. В платье этом, с лямками. Будто в роднике тебя купали. И тут вдруг я — драсти драсти, бухой грузчик с магазина. Ни хаты, ни бабла. Ни учился нигде.
— Как не учился? А художник этот? Столичный?
— А диплом?
— О-о-о, — сказала Инга, хватаясь за голову, — диплом! Ну, конечно. Я тебе приемная, что ли, комиссия? Или отдел кадров? Молчишь? И молчи. Потому что — виноват!
— Прости, — нежно сказал Горчик и добавил внезапно, — а то ты сейчас сильно похожа на Ленку. Тоже — раз-раз и все решено. Не всегда так можно, ляпушка моя, моя золотая рыба.
— Это не твои нежности. Это Вива меня так! Рыбой.
— Молодец твоя Вива. Ляля моя, я тебя вырежу, на скале. Ты там будешь — рыба. И все поедут специально, на тебя смотреть. А мы будем старенькие и такие эхехе, ну-ка по гривне с носа, за погляд на золотую рыбу Ингу!
Он придвигался ближе, обнимал ее, утыкаясь носом в шею. И замолчав, снова подумал, весь в растерянности, да как же пахнет, и дышит, как надо ему, и никто так, никогда. Что за горе такое и счастье — Инга Михайлова.
— Да, — согласилась она. И Серега понял, не про рыбу, а про то, что хватит рассказывать, хватит перебирать то, что уже произошло. Настало время совершать новое, то, что ляжет поверх их воспоминаний, превратится в еще одно, и каждое — будет из нынешнего времени. Времени сегодняшней Инги и сегодняшнего Горчика, ее Сережи Бибиси.
— Подожди, — она задыхалась, шепча и отталкивая его слабыми руками, чтоб тут же сильнее прижать, — по-го-ди, Серый. Скажи…
— Да, моя цаца?
— Мне может быть надо? Как она, чтоб — игры. Ну… я только не знаю, чего тебе хочется?
— С тобой — только тебя, ляля. У нас тыща лет впереди. Не морочь голову. Сюда. Да. Тут. Успеем. Потом.
— Потом. Наше потом?
— Да.
Под утро Инга проснулась, тихо сползла с кровати и пробежала в туалет, на цыпочках. Вернувшись, села, в неярком свете разглядывая запрокинутое к потолку лицо с чуть нахмуренными светлыми бровями. Нагнулась, чтоб увидеть крошечные веснушки, на переносице и щеках под глазами. Он спит. Было такое — всякое. Ужасное для него, и для нее тоже, теперь вот думай про Ленку эту, мучайся. Мучительно знать, что за эти годы, оказывается, он успел полюбить, не ее, другую. А сама Инга, получается, так никого и не любила. Правду сказала ему — так, на разок, на пару раз были просто мужчины. Несправедливо и никакого равноправия. Но он — спит. Потому что он рядом с ней. И есть еще одно, о чем они толком ни разу не говорили, но она поняла и так. Ее Сережа, исчезнув из их жизни, ни разу не рисовал других женщин. Были коты, были смешные и милые звери, птицы, странные фигуры, тянущие к небу тонкие руки в танце. Но из всего огромного мира женщин — разных, на скале высечена только она.
Улыбаясь, Инга легла рядом, прижалась спиной к его боку. И он, не просыпаясь, сразу повернулся, послушно сгибая колени, принимая ее к теплому животу. Облапил рукой под грудью, и, утыкаясь носом в шею, задышал мерно и сонно.
Ага, подумала, тоже засыпая, утешайся таким вот странным утешением, ляля и цаца Сережи Горчика. Раз нет тебе других. Но смеясь, понимала — это важно. Важнее чужих постелей, что были у обоих.
А еще — он спит.
Ноябрь принес шторма удивительной красоты и ярчайшее синее небо, полное через край белых тугих облаков. Инга ворочалась по утрам, замерзая под тонким одеялом, и нашаривая в ногах второе, кидала сверху, жмурясь, чтоб не проснуться. Угревшись, спали еще пару часов. Или сначала занимались любовью. Море издалека глухо гремело за оконным стеклом, в щели балконной двери просвистывал тонкий сквознячок, бродил по линолеуму. Потом просыпались по-настоящему, Серега бежал босиком, включить обогреватель, снова ложился к Инге, спрятанной в теплое одеяльное нутро, и там, смеясь и болтая, лежали в обнимку, терпеливо дожидаясь, когда батарейка, пощелкивая, согреет стылый ночной воздух. Комната была маленькая, и нагревалась быстро. Потому утром снова ходили босиком и ленились одеваться.
В тринадцатом корпусе кроме них никто сейчас не жил, только в холле дремала, устроившись в старом огромном кресле дежурная, да днем приходили маляры и электрики, шумной бригадой, гнездились на одном этаже, и шумели там сами себе, совершенно не мешая Сереже и Инге.
