Новым подругам «Гранд Галерея» вообще не нравилась, вот раньше там был «Кензо», и иногда можно было найти что-то стоящее.
На четвертый раз с ними неожиданно поехал Славик. На протяжении всей встречи Христина испытывала странное удовлетворение от того, что он так открыто флиртует с ее подругами, что они все так легко нашли общий язык, и она, Христина, является частью этой новой, неизведанной доселе жизни. Потом была совершенно феерическая поездка на Киевское море. Поехали на четырех внедорожниках, причем у одной из подруг был «Хаммер». Морозы тогда немного отступили, снег был мягкий, влажный, они валялись, бесились, визжали, выдыхая друг другу в лицо облачка пара, бросались снежками и пили прямо из горлышка красное чилийское вино. А вокруг сгущались ранние зимние сумерки, замерзшее водохранилище уходило к серому горизонту ровным белым ковром, было так тихо, что слышалось собственное дыхание, и, несмотря на холод, пахли сосны у берега. Обратно Христина ехала в одной машине со Славой, и там все веселье почему-то улетучилось, появилась безнадежная тоска, в мыслях о ребенке впервые мелькнуло раздражение, она сказала еще: «Как там мой Русланчик, тьфу… Крисик», — и подумала, что оба эти имени ей противны. И что, если бы можно было отмотать время назад и оказаться тут, с ним, неженатым, приветливым, интересным молодым Славой, в его машине, по дороге с этого зимнего пикника, но не в челбаренковский замок, а к ним, с ним вместе… Зачем, зачем нужен был этот странный брак! Она отказывалась от всего, от всей жизни потому, что родители берегли ее, забирали отовсюду, встречали — и все ради того, чтобы стать под венец и разделить постель с нежным, заботливым, но совершенно чужим старикашкой!
Когда они поворачивали со старообуховской трассы домой, в бывший дачный кооператив, ставший престижным коттеджным поселком, Слава вдруг сказал:
— На самом деле я очень одинок, Кристина.
Она не знала, что ответить, и к воротам они подъехали в молчании. Она вдруг поняла, что остальные машины с девчонками куда-то подевались, что почти от Оболони они ехали сами по себе.
— Ну, до встречи, звони, — сказала она и помахала ему пальчиками, как делали девчонки.
Слава улыбнулся ей и кивнул так, будто хотел поддеть носом и пощекотать.
Челбаренко ее выезды с подругами только нравились, он был ненастоящий граф и очень плохо разбирался в людях, в жизни, жил в своем придуманном мире с нелепыми львами и колоннами и был уверен, что Христина, с ее принцессиной белой кожей, настоящей, во всех местах, белокуростью, с ее девственностью, хранимой столько лет и подаренной ему, не станет делать ничего, что может опорочить их брак. И еще он чувствовал, что молодой жене может наскучить жить в замке, где нет никаких развлечений, бесед или совместного досуга, которые могли бы заполнить вполне естественную потребность в общении. Идея с охотой и последующим банкетом оказалась очень удачной в плане приобретения подруг, с которыми можно часами говорить о косметике, шопинге и почему-то о Ксении Собчак (слышал он их разговоры) — обо всем том, до чего ему не было никакого дела и что нельзя было исключить из ее жизни.
Потому, когда Христина попросила, чтобы Челбаренко отвез ее в «Арену», старый граф мысленно прикрякнул от удовольствия, глядя, как юная супруга аж визжит, когда бежит к подружкам, прижав локти к корпусу и слегка оттопырив кулачки, — было бы быстрее идти нормальным шагом, чем так бежать. Они все оглянулись и помахали ему, чуть смущаясь, как, наверное, студентки машут преподавателю. Челбаренко снова стало как-то лестно и очень спокойно, и он уехал к няньке и сыну.
А Христина, попив моккачино со сливками в «Пикассо», вдруг увидела Славу, который уже садился за их столик. Девчонки стали звать в какой-то загородный ресторан с сауной, она сперва не могла решиться, потому что мужу сказала, что будет гулять в центре и кто-то из девчонок отвезет ее обратно, а тут вдруг ресторан, да еще и с сауной.
— Поехали, давай, — вдруг тепло и тихо сказал Слава, как папа. — Ну?..
— Ой, ну ладно, — манерно, как она думала, под стать девчонкам, сказала Христина, — только быстренько. Выходя, они столкнулись у лифта с невысокой девушкой в длинном черном кожаном плаще и с высоким хвостом на затылке, которая странно посмотрела на них, и в самый последний момент Слава, даже не глядя на нее, вдруг бросил: «О, привет, Анжела, какими судьбами?»
Было такое впечатление, будто весь ресторан принадлежит им одним — в небольшом домике накрыли стол, официанты быстро приносили еду и тут же испарялись, не обращая никакого внимания на то, что многие сняли обувь и валяются на диванчике, покуривая кальян. Слава сидел все время рядом, отламывал кусочки хачапури и кормил ее, как маленькую. Потом заказали шашлычок, а сами пошли в пристройку, где разместились банные комнаты: помещение с душем, вешалками, диванчиком и собственно сауной.
В застекленном зале, темном от облепившего окна снега, было две купели. И в какой-то момент в этом буроватом жарком полумраке, где все были голые, Христина почувствовала Славину руку у себя на спине, он растирал ее пот и шептал на ухо: «Молодец… хорошо потеешь», — потом рука вдруг соскользнула на грудь, потом снова на спину, на бедра, и она невольно раздвинула ноги, может, потому, что голова закружилась, а он уже мял ее двумя руками, и она как в бреду опустила голову ему на плечо, а он дышал ей в ухо что-то неразборчивое. Потом они вышли в звеняще тихий и прохладный зал с купальнями, опустились в ту, что была потеплее, и сидели там, обвив друг друга. Краем глаза Христина видела, как девчонки выходят из сауны в предбанник и бросают на них такие добрые, такие понимающие и ни капли не осуждающие взгляды, не задерживаются там и что-то тихо говорят друг другу, с совершенно спокойными интонациями, будто речь идет о погоде или еде.
Прошло два месяца, на протяжении которых Анжелика, оставив тяжелую и неблагодарную работу продавца мелкой бижутерии, жила с дочкой у Славы — в самом центре Киева (смотришь утром в окно и глазам не веришь, потому что там — сверкающая стеклом, кубически-барочная, со стеклянными лифтами, лоснящимися «Ягуарами» в витринах, с подсвеченными неоном эскалаторами «Мандарин-Плаза»). Время от времени Анжелика сопровождала Славу в гипермаркет «Караван» за покупками на всю неделю (лучшее мясо, печень трески, свежий лосось для дочки) и методично навещала по утрам и вечерам, мягко ступая и струясь темным шелком. Понятие «совместные выходные» у них отсутствовало, и даже говорить «совместная жизнь» получалось с натяжкой. Вышло так, что Анжелика обрадовалась как маленькая девочка, и на протяжении всего этого времени от чистого сердца готовила ему вкусные завтраки и ужины (когда он приходил) и убирала эту квартиру с любовью к каждому квадратному миллиметру, как не уберет никогда в жизни ни одна домработница, но Слава относился к этому с ненавистной беспечной индифферентностью, какой грешат многие представители среднего класса, и, если бы Анжелика не шла к нему первой, он не проявлял бы ровным счетом никакой любовной инициативы. Сперва Анжелика думала, что Славка просто из таких мужчин, которые живут одинокими по многу лет и чувствуют себя с женщинами не совсем уверенно — предпочитая порножурналы и неприличные сайты, и это и есть, собственно, самая сокровенная и страшная тайна их жизни. Славка даже выглядел так — чуть сутулый, немногословный, с высокими залысинами и рассеянным взглядом.
Но очень скоро ей стало ясно, что Славкина жизнь — сытая, гладкая, здоровая и спокойная, полная решаемых проблем, выездов с нужными людьми в рестораны, звонков, на которые он отвечал, приосанясь и с легкой улыбкой: «Здравствуйте, Виталий Евгеньевич, очень рад вас слышать», — и от этого спокойного, выверенного годами официоза сжималось сердце, ибо вот оно — вот, рядом, то, как она сама хочет жить, только так — но Славкина жизнь струилась как-то мимо нее, лишь обрызгивая и орошая. Анжелику начинала тяготить его совершенно не приспособленная для жизни с ребенком спальня в японском стиле, раздражала эта низкая кровать, которая и не кровать даже, а матрац какой-то, хотя Слава, о, это был единственный раз, когда он проявил какое-то участие по отношению к ребенку, сказав: «Почему же нехорошая кровать, если Амели с нее ночью скатится, то не ударится точно». И Анжелика смотрела на него с подобострастием, заглядывая в рот и соглашаясь.
Была еще одна комната, третья. Вообще-то номинально там находился Славкин кабинет, но, как у всякого холостяка, на самом деле там была свалка, что-то вроде большой кладовки с окном. Кроме сложенных стопками вдоль стен книг, еще из материнской библиотеки, горного велосипеда, каких-то допотопных мониторов, было что-то вроде импровизированного спортивного зала из двух тренажеров, на которых он занимался в лучшем случае, раз в два месяца, и гладильный пятачок — не заваленный ничем уголок с гладильной доской, вечно служащей подставкой для чего-то еще, кроме утюга, и где домработница, не имея права нарушать установившийся беспорядок, любила почему-то гладить, именно в этой комнате. Анжелика, ревнуя, говорила ей, что постельное и нательное белье не нужно гладить, так как обжигаются волокна и нарушается способность материи впитывать пот. Домработница говорила, пускай Слава сам решает, и это бесило Анжелику, она позвонила ему и стала кричать в трубку, чтобы он «сказал этой бабе, что не надо гладить белье», у Славы шла какая-то встреча, он довольно сухо ответил, что занят и его все устраивает, менять ничего не надо. И тогда Анжелика допустила еще одну оплошность и завела разговор на тему переделки никому не нужного кабинета в детскую.
