– Отдай! – звала его девушка. – Атлас, ну отдай!
В легком купальнике, с персиковым загаром, распущенными волосами и чуть влажными губами она была так красива, что даже лейтенант застыл на месте. Звали девушку Люсей, но Гурьянов узнает ее имя несколько позже.
С моря, на ходу обтираясь полотенцами, шли к этой палатке парни и девушки Люсиной компании.
Наконец Люся поймала дога за ошейник – или дог позволил себя поймать – и стала отнимать босоножку, но дог не выпускал, выворачивал морду.
– Отдай! Я кому сказала!
Гурьянов подошел, наклонился к собаке, одной рукой взял босоножку совсем рядом с зубами дога, а другой рукой отвернул догу ухо и несильно дунул в него. Челюсть у собаки тут же разжалась, Гурьянов протянул босоножку хозяйке, сказал хмуро:
– У вас дома паркет?
– Что? – изумилась она такому вопросу.
– Я говорю, паркет у вас дома. Ноги кобелю паркетом испортили.
– Правда? Это из-за паркета?
– От паркета, барышня, это у нас любой знает, – некстати втерся лейтенант. – А вы местная?
Она смерила его взглядом от усиков до ботинок.
– Нет, барин, московская. Сорок градусов. – И поглядела на Гурьянова. – А вылечить можно?
– Можно, только бегать с ним надо помногу… – начал было он, но лейтенант опять вмешался:
– Вы к нам приходите, в военгородок. И побегаем, и вылечим. – И с нахальной улыбочкой заглянул ей в глаза, тронул свой усик. – Вас как зовут?
Люся психанула – по глазам было видно. Но сдержалась, сказала спокойно:
– Может, вам пойти водички попить, а? Холодной.
Полуденное солнце било сквозь рыжеющую резную зелень осенних каштанов. По солнечно-тенистому шоссе весело, метровыми скачками мчался молодой пятнисто-серый дог. Он принял игру, он догонял «Яву». Вела «Яву» Люся, а Гурьянов сидел сзади, держал ее в обхват за плечи.
– Атлас! – звала она ликующую от радости бега собаку. – Атлас! Он устал уже, Митя.
– Ничего, ничего, – вполоборота отвечал Гурьянов. – Так каждый день надо, километров по десять.
– Он так ноги протянет!
– Не протянет. Вытянет.
Ветер парусиново бил в лица, и весь этот день запомнился как один радостный и непрерывный мотив. Мимо летели санатории, пляжи, платаны, а сзади, за ними – сквозь пятнисто-солнечную плоть морского воздуха, асфальта, зелени – молодой взбрыкивающий дог.
– Атлас!..
Транзисторный приемник, висевший, как фотоаппарат, у Люси через плечо, голосом «Песняров» или еще кого-то популярного пел о юности, о том, что она всесильна, что ей все по плечу и что весь мир принадлежит молодым, как спелое яблоко, которое только нужно достать с ветки…
– «Кис» или «мяу»?
– «Мяу»!
Под хохот и визг вся Люсина компания играла на пляже в поцелуи, и все по очереди целовались друг с другом – запросто, без стеснения, но Гурьянов не принимал участия в игре, хотя Люся пробовала чуть не насильно затащить его.
– Ну, пойдем!
– Не хочу, – упирался он.
– Почему? – удивлялась Люся.
– Ну, не хочу, и все.
– А хочешь, я тебя так поцелую?
– Нет.
– Не хочешь? – Похоже, ее это даже задело. – Чудак!
– Лю, пойди сюда, – позвал ее Андрей – высокий двадцативосьмилетний парень, обладатель «Жигулей» и дога, он был тут душой компании, и Люся, видимо, тоже была его девушкой.
А потом вся компания каталась на моторках и водных лыжах, а потом на открытой веранде придорожной шашлычной они уплетали шашлык. От мангала шел пряный дым, и веселый усатый грузин в белом пиджаке-халате виртуозно справлялся с непостижимым количеством мяса, шампуров, лука, и вообще здесь было вдоволь всего – солнца, молодой баранины, смеха, загорелых мужчин и женщин, громкой музыки. Но Гурьянов смотрел только на Люсю. Она стояла прямо перед ним, через стол, ела шашлык и о чем-то говорила со своим Андреем и с другими ребятами, но Гурьянов не слышал их разговора, а только глядел на нее в упор все время. Солнце было у Люси за спиной, и волосы ее радужно вспыхивали в лучах – как нимб. Он не отрывал взгляда от ее лица, и она почувствовала наконец этот взгляд и с недоумением оглянулась. Но Гурьянов все молчал, не опуская и не отводя глаз.
– Что? – спросила она.
– Я приеду к тебе, – сказал он негромко, но и не таясь.
– Куда? – не поняла она.
– В Москву.
– Ну, конечно, приезжай, – легко согласилась она. – Ты был в Москве?
– Я не сейчас, – сказал он. – Я через год приеду. К тебе.
Компания смолкла. Кто-то переглянулся. Люся глядела на Гурьянова удивленно, но и всерьез. Андрей улыбнулся не без иронии, спросил, чтоб разрядить ситуацию:
– А почему через год?
– А я сейчас не могу, – спокойно сказал ему Гурьянов. – Я сейчас тебя беднее. – И опять обратился к Люсе: – Мне завтра домой ехать, демобилизуют нас, придешь на вокзал?
– Что ж ты молчал? Завтра демобилизация?
– Да. Ты придешь?
– Конечно, придет, – великодушно сказал Андрей. – Мы все придем, точно?
Но Гурьянов не слушал его. Люся смотрела ему в глаза, и он видел этот взгляд – глубокий, серьезный и чуть удивленный.
– Ты придешь? – сказал он нетерпеливо.
Она утвердительно смежила ресницы.
Пронзительный свист заставил насторожиться двух трехмесячных щенков, игравших у ограды полигона. Щенки перестали терзать какую-то тряпку, повернулись, а когда свист повторился – радостно, со всех ног кинулись на этот веселый гурьяновский зов. Следом за ними с разных концов полигона школы служебного собаководства вымахнула еще целая свора шести– и семимесячных овчарок. Уже не щенки, но еще и не взрослые псы, они всем скопом помчались к Гурьянову, а он присел, ожидая их, распахнув руки. Собаки сшибли его, покатились с ним по траве, визжа от восторга и игровой злости, рычат, взлаивают, а Гурьянов, дразня их, сам рычит, зажимает им пасти, катится, вскакивает и бежит по траве, валит собак наземь и падает вместе с ними, и щенки уже отбегают передохнуть – высунув языки, дыша тяжело, устало, а потом, вскрутнув головой, снова мчатся к Гурьянову.
Над всей этой свалкой стоит майор, улыбается. Гурьянов увидел его, остановил игру со щенками. Майор смотрел вопросительно, ждал.
– Нет, Егор Матвеевич, – сказал Гурьянов, отряхиваясь. – Я домой поеду, оттуда – на Север. – И будто извинился: – Я же настоящей жизни не видел еще, тут только. Дома-то у меня один лес был за окнами.
– Жалко, – сказал майор. – Ну, ни пуха тебе!
Дождь мочил Гурьянову лицо, шею, но он терпеливо тянул голову, высматривая Люсю в глубине перрона. На железнодорожном вокзале шла отправка демобилизованных солдат. Пряча инструменты от дождя, под брезентовым тентом играл духовой оркестр. От вагона к вагону двигался пожилой радиорепортер, задавал солдатам уйму вопросов: куда, мол, едут? На какую стройку? Как собираются жить?
– Как в сказке! – то ли отшутился, то ли всерьез сказал Гурьянов, по-прежнему высматривая Люсю над головами солдат. Но Люси не было. А радиорепортер перешел к Феньке Буркову, выяснил, что и у него путевка на северную стройку, и стал бодро наговаривать в микрофон:
– Да, буквально через минуту тронется поезд, и тысячи солдат устремятся к новой самостоятельной жизни. Им открыты все пути, вся страна ждет их сильные руки…
Клацнули буферные сцепления, судорога толчка прошла по вагонам, Фенька дернул Гурьянова за рукав.
– Ну нету – и черт с ней! Пошли, отправка.
А рядом радиорепортер продолжал без остановки:
– …и ничего, что идет дождь, я вижу улыбки на их молодых лицах. Новая жизнь ждет их за светофором, и вот он уже зажегся – зеленый светофор в самостоятельную жизнь. Всего вам доброго, парни! Радиостанция «Юность» желает вам самого счастливого пути! – И свернул шнур микрофона.
Трогается состав, набирает скорость. Гурьянов еще торчит в окне вагона, ждет и смотрит в конец перрона, но Люси нет и – эх, ладно! Ведь вон, за светофором, – новая жизнь, и радио в вагоне поет все ту же песню «Песняров», и ветер задувает в распахнутые наконец вороты гимнастерок.
Навстречу самоходной барже плыли заливные вятские луга, а за ними видели Гурьянов и Фенька Бурков порыжевшие осенние леса, распаханный под зябь суглинок, высокие скирды, уложенные туго, хозяйски, так, что никакой ветер не страшен. По противоположному высокому левому берегу шел участок лесоповала, и громадные корабельные сосны знаменитого Лихоборского сосновника были прорежены просеками, и по воде далеко – и вверх и вниз от дебаркадера с выгоревшей вывеской «ЛИХОБОРЫ» – тянулись связанные в плоты бревна. А по пологому правому берегу пылило колхозное стадо, и где-то поодаль ворчал трактор.
И все это тихое дыхание усталой земли, от души поработавшей за лето, и покойное течение Вятки-реки, и даже пацан, кативший на велосипеде по улице очередной прибрежной деревушки, – он ехал, продев ногу в велосипедную раму, – все было добрым и родным до ломоты в зубах.
