— Слишком поздно, — сказал я ему. — Во мне никогда не было мужества. Я всегда полагался на твое.
Он улыбнулся и окликнул коней. Они пошли рысью, затем, набирая скорость, перешли на галоп, и воздух загудел от приглушенного стука копыт по твердой мостовой.
— Твоему немецкому коменданту следовало бы почитать тебе Ницше, — сказал Альдо. — Тот, кто больше не находит величия в Боге, не найдет его нигде. Ему следует либо признать, что оно не существует, либо сотворить его.
Мы подъехали к выезду с площади, где начинался спуск; видя скачущих галопом лошадей, толпа вновь разразилась бурей аплодисментов. Крики с площади остались позади, теперь их подхватили зрители, собравшиеся у всех окон, и я с самой вершины северного холма на какой-то миг увидел всю панораму раскинувшегося внизу города, крыши домов, церкви, шпили, а за ними венчающие южный склон собор и герцогский дворец. Под нами, подобно спуску в ад, открылась виа дель Дука Карло, улица суживалась, поворачивала, лошади, послушные руке возничего, под приглушенный гром копыт, ни на секунду не замедляя скорости, стремили свой головокружительный полет, дома, эти шаткие картонные тени, пролетали мимо — все окна распахнуты, в каждом множество возбужденных лиц, вопли испуга, крики восторга…
Здесь не было заграждений, не было полицейских в форме, улица принадлежала нам одним, и когда перед самым спуском на пьяцца делла Вита в самом сердце города она стала еще уже, шестерка коней, скачущих по обеим сторонам колесницы, заняла всю ширину виа дель Дука Карло. Испуг, неосторожный шаг, бросок в сторону одного из двенадцати ведущих коней мог привести к общей свалке: налетая друг на друга, они смешались бы в кошмарную живую массу и погребли бы под собой колесницу.
Еще один поворот, и улица сделалась такой узкой, что кони на флангах чудом не срывали косяки дверей, мы приближались к сердцу города, но я не ощущая скорости, не слышал голоса Альдо, который подбадривал лошадей, не чувствовал кренов и раскачивания колыбели, в которой стоял; все мое внимание было поглощено сгрудившимися в окнах испуганными лицами, криками, нараставшими по мере увеличения скорости нашей бешеной гонки; в моих ноздрях стоял запах конской плоти, стиснутые руки жгли металлические перила колесницы. Впереди слева показалась церковь Сан Чиприано, ее ступени были усеяны студентами, они кричали, размахивали руками; на боковых улицах тоже толпились студенты. Мы ворвались на пьяцца делла Вита — окна всех домов распахнуты, везде море лиц, волны машущих рук, шум, исступленные крики. Кони почувствовали ровную поверхность и, обезумевшие, взволнованные все нарастающим крещендо ужаса и аплодисментов, сами направились в противоположный конец площади, к виа Россини и дальше вверх по холму к герцогскому дворцу.
Обернувшись, я увидел, что студенты выпрыгивают из окон, высыпают из дверей, мчатся из соседних улиц и бурным потоком заливают площадь. Но не было ни гневного рева, ни тучи камней, ни звона стали при встрече враждующих фракций, нет, вместо этого они бросились за нами вверх по холму. Они смеялись, кричали, размахивали руками и скандировали на бегу «Донати… Донати… Да здравствует Донати…»
Мы галопом неслись вверх по южному холму, вверх по виа Россини; колесница раскачивалась, сотрясалась, студенты, высыпая из домов по обеим сторонам улицы, присоединялись к своим товарищам. Крики испуга смолкли, ужас забылся, и всеобщее неистовство было неистовством волнения, признания. Весь город слился в едином вопле, и не было в нем иных звуков, кроме «Донати… Донати…»
— Они уже сражаются? — прокричал Альдо мне в ухо.
— Какое там сражаются, они бегут за нами. Разве ты не слышишь, что они выкрикивают твое имя?
Все внимание Альдо было поглощено лошадьми, поэтому он только улыбнулся. Улица стала еще уже, еще круче, однако вконец измученные коренные стремились подняться на холм прежде, чем у них пройдет азарт, прежде чем круто идущая вверх улица, сворачивая направо, докажет, что им все-таки не дано преодолеть силу земного притяжения.
— Вперед, вперед! — кричал Альдо, и его голос, побуждая коренных сделать последнее отчаянное усилие, вывел их и с грохотом скачущую за ними шестерку пристяжных на пьяцца Маджоре перед герцогским дворцом; они с честью, с блеском преодолели последний подъем. Кони замедлили бег, студенты, собравшиеся за фонтаном, бросились к ним и схватили их за уздечки. Покорные руке возничего, лошади остановились в том месте, где площадь расширялась перед дверьми дворца.
И вновь воздух наполнился оглушительными криками; все еще вцепившись одной рукой в перила колесницы, я ошеломленно оглядывался по сторонам, видел черные от зрителей окна герцогского дворца и зданий на противоположной стороне площади. Люди стояли на ступенях собора, облепили фонтан, и вот толпа студентов, которая сопровождала нас с пьяцца делла Вита, хлынула на площадь. Еще мгновение, и нас окружат, сметут, но вооруженные студенты, ждавшие у дверей дворца, образовали вокруг нас круг и взяли под уздцы каждого из восемнадцати коней. Нас защищал тонкий кордон молодых людей, вооруженных шпагами и одетых, как Альдо, в колеты и штаны в обтяжку. Среди них я узнал друзей брата — Чезаре, Джорджо, Федерико, Доменико, Серджо и других его телохранителей. Картина, которую мы являли собой: буйство красок рядом с колесницей, восемнадцать коней, еще не остывших после своего победного бега, — ошеломила мчащихся за нами студентов. Воздух снова зазвенел от криков «Донати… Донати…», их подхватили в окнах герцогского дворца, в противоположных домах, на паперти собора. Я взглянул на Альдо. Он все еще держал в руках поводья и смотрел вниз на восемнадцать коней, не замечая царящего вокруг неистовства. Затем он повернулся ко мне.
— Мы сделали это, — сказал он. — Мы сделали это. — И он рассмеялся, откинул назад голову и рассмеялся. Его смех слился с восторженными криками студентов и жителей Руффано. Затем он освободил меня от цепей, которыми я был прикован к колеснице, освободился сам и крикнул всем собравшимся на площади: — Вот Сокол! Вот ваш герцог!
Я не видел ничего, кроме машущих рук и раскачивающихся голов: крики не только не стихли, но стали еще громче. Охранявшие колесницу студенты тоже кричали, и я стоял растерянный, беспомощный, нелепая фигура в златовласом парике и шафрановой робе, принимающая приветствия, адресованные вовсе не ей.
Что-то ударило меня в щеку и упало на пол колесницы. Это оказался не камень, а цветок, и бросившая его девушка была Катерина.
— Армино, — крикнула она, — Армино!
Ее огромные глаза искрились смехом, и я увидел, что мое шафрановое одеяние съехало и из-под него видны зеленая рубашка и черные джинсы. Над приветственными криками катились волны смеха — радостного, веселого, сердечного.
— Не я им нужен, а ты, — сказал я Альдо, но он не ответил, и, обернувшись, я увидел, что он выскочил из колесницы, нырнул за окружающий ее кордон и бежит к боковой двери герцогского дворца. Я крикнул Джорджо: — Остановите его… остановите его…
Но Джорджо, смеясь, покачал головой.
— Все идет по плану, — сказал он, — как написано в книге. Он покажется толпам на пьяцца дель Меркато из дворца.
Я сорвал с себя колет, парик и, бросив их на землю, выскочил из колесницы. Вдогонку мне летел смех, радостные крики; я слышал их на бегу. Я оттолкнул Доменико, который попытался меня остановить, вбежал в боковую дверь и следом за Альдо помчался через двор. Я слышал, как он взбегает по лестнице на галерею. Громко смеясь, он распахнул дверь в тронный зал. Я уже почти догнал его, но он захлопнул дверь и, когда я снова открыл ее, уже миновал тронный зал и комнату херувимов.
— Альдо… — кричал я, — Альдо…
Там никого не было. Комната херувимов была пуста. Как и спальня герцога, и гардеробная, и маленькая домашняя церковь под крышей правой башни. Услышав голоса, я бросился на балкон между двумя башнями и увидел синьору Бутали и ректора, они смотрели вниз, на пьяцца дель Меркато. При моем внезапном появлении они обернулись, удивленно посмотрели на меня, и я заметил, что удивление на лице синьоры тут же сменилось испугом.
— В чем дело, что случилось? — спросила она. — Мы слышали, как в городе все кричат и аплодируют. Все уже кончено?
— Как кончено? — сказал ректор. — Донати сам сказал нам, что финал будет после полета колесницы. Мы еще ничего не видели.
У него был озадаченный, разочарованный вид человека, которого лишили возможности присутствовать при необыкновенном, величественном зрелище. Я через кабинет пошел в зал для аудиенций. Он был пуст, как и все остальные. Когда я снова позвал Альдо, из галереи появилась Карла Распа. Смеясь и что-то крича, она протягивала ко мне руки.
— Я смотрела на вас из окна, — сказала она. — Это было великолепно, потрясающе. Я видела, как вы оба выехали на пьяцца Маджоре. Куда он ушел?
