Ознакомительная версия.
Письмо основывалось на событиях 2011 года («Снежная революция» в Москве, период надежд и разочарований). Выкроив время (независимое пространство – интервал вдохновения), Генри сформулировал, – по крайней мере, как он представлял себе, – суть принципиального выбора (в том числе между свободой и унижением). «Любая проблема, – озарился он, – может быть разрешена весьма просто: задумавшись о ней, надо привести себя к удовольствию от её решения», – (короткая юбка, чулки с резинкой) и тут же переключился на чешского писателя.
«Здравствуйте, Милан Кундера, – писал Ослик. – Надеюсь, вы читаете по-русски и это письмо не приведёт вас в замешательство. Хотел сказать вам спасибо за ваши книги (и, разумеется, за то, что вы есть). То и дело перечитываю их, а перечитывая и размышляя над ними, испытываю перманентный страх перед будущим. Да и как не испытать его в самом деле (?) – жить в России не мёд. Жить вообще не мёд, и если бы не воображение, то и жить было бы незачем. Разве нет?»
Ослик давно уже хотел написать Кундере, но так и не найдя адреса, всё ждал. Ждал не зная чего. Вот и дождался. Как выяснилось, всё дело в порыве.
В этом месте он включил «Дарвин Аллигатор» и, настроив его на необходимые профили Интернета, получил вполне осязаемый образ писателя. Как Генри и предполагал, Милан Кундера предстал весьма одухотворённым, с ироничным выражением на лице и с традиционной сигаретой у рта. Сигарета, тонкие пальцы и пуловер поверх рубахи с расстёгнутым воротом.
Спустя минуту Ослик задумался.
За окном обсерватории кружилась пыль. С учётом марсианского холода песчаная буря напоминала метель, и Генри мысленно перенёсся в 15 декабря 2012 года. В тот день (стоял мороз, задувал ветер) он явился на запрещённый «Марш свободы» и за неимением других идей возложил к Соловецкому камню оранжевую герберу, купленную в переходе метро. «Эта гербера и до сих пор там лежит», – вообразил Ослик и чуть погодя добавил к письму ещё кое-что.
«А тут недавно, – записал он, – пришёл я как-то к Яузе у акведука и приметил там одного селезня. Похоже, селезень был не в себе: забился в кусты и невзирая на оживление в своей стае с любопытством разглядывал меня».
Виртуальный образ Кундеры неожиданно встрепенулся. Казалось, писателя заинтересовал рассказ. Он улыбнулся, взглянул на Генри и предложил сигарету:
– Хотите?
Нет, Ослик не хотел. За окном по-прежнему кружился «снег».
«И о чём только думал селезень? – продолжил он. – Через минуту тот открыл было клюв, но тут же закрыл его и отвёл взгляд. Да и что тут скажешь? Возложить герберу к памятнику жертвам репрессий – вот последний способ прислониться к здравомыслию. Ни селезню, ни мне сказать было нечего», – закончил Ослик и распрощался.
Распрощался, да не совсем. Письмо, адресованное Милану Кундере (вполне приземлённое, надо сказать, письмо), как ни странно придало Ослику сил и, в сущности, стало началом его метафизической мутации. Он словно преодолел марсианский дискомфорт и теперь мог спокойно рассчитывать на собственные силы.
Наконец-то он приспособился не только физически (вопрос дисциплины – игра в «козла» пошла на пользу), но и эмоционально. Ослик обрёл душевное спокойствие – столь редкое на Земле, а уж на Марсе и подавно. Образно выражаясь, главное противоречие между Фрейдом и Юнгом (противоречие между конструктивным и ирреальным) успешно разрешилось за счёт компромисса. Сам же Генри сформулировал ситуацию так: магазин для взрослых «Основной инстинкт» и Евангелие в витрине «Букиниста» (магазин по соседству) ничуть не мешают делу, если только их не сталкивать намеренно.
Спустя время пригодилось и письмо (письмо, обращённое к любимому писателю). Текст вошёл составной частью в одно из «марсианских» эссе Генри Ослика под названием «Не прислоняться!» С каждой новой работой он всё больше увлекался. За эссе последовали рассказы. Ослик возобновил занятия живописью и даже подумывал об иллюстрированном романе. Так что в творческом плане Генри, можно сказать, повезло.
Основная же идея «Не прислоняться!» (довольно любопытно) заключалась в следующем: хочешь остаться нормальным – не прислоняйся к поверхностному. Выпирающие части красивы, но коварны, а что до власти – тем более. Прислоняться к президенту, парламенту и «Гостелерадио» – опасно для жизни. Неразборчивые связи, как известно – главный источник триппера. «Подхватишь триппер – пропустишь выборы, – смеялся Ослик. – Полюбишь красавицу – и она разобьёт тебе сердце».
Сердце? Тут что с надписью на вагоне проезжающего поезда. «Котлас», к примеру, или тот же «Адлер». Весьма романтичные названия, но на деле означающие вполне себе «Гостелерадио». Котлас – пересыльный лагерь для заключённых (фрагмент ГУЛАГа), а Адлер и вовсе – «Сочи’14». Выпирающие надписи, короче. И пока не выяснишь что к чему – лучше бы к ним не прислоняться.
Обретя душевное спокойствие, Ослик наладил и научную работу. В особенности его заинтересовала возможность так называемого «терраформирования» (изменение климата Марса до состояния, сравнимого с земным). Цель весьма призрачная, но куда деваться? Раз уж ты выбрал Марс – не умирать же здесь.
На Земле между тем умирали пачками. И если не умирали физически, то умирали внутренне. Люди испытывали крайнее разочарование: ни одна из общественных систем так и не дала им истинной свободы. Коммунизм скомпрометировал себя кровопролитием, социализм – лицемерием (кормушка для бездельников), а капитализм (последнее прибежище здравомыслия) – хоть и обеспечивал соблюдение прав и свобод, требовал всё более и более работы на износ.
Период гуманизации, казалось, подходил к концу, уступая (вновь) место животному началу. «Недолго музыка играла», – поддержала мысль Генри Вика Россохина, приведя в пример «средневековье» России – с чего начали, тем и закончили. Радикальную позицию занял и Джони Фарагут. По его мнению, поскольку РФ не прошла стадию капитализма, она не может быть серьёзным предметом для исследования (проблем гуманизации, по крайней мере). Иначе говоря, Фарагут не считал опыт России показательным опытом – гуманизации там не было и не скоро будет. Более того, именно в капитализме он находил естественный механизм общественного развития.
Не сомневался в потенциале капитала и Паскаль Годен. Будучи истинным европейцем, он предпочитал не делать поспешных выводов – капитализм всегда найдёт выход из любого кризиса. Катя Смит ссылалась на Хайека и не видела ничего дурного в «экономическом дарвинизме». «Перефразируя учителя физики Ренар (думать надо больше) – надо больше работать», – заключила Лена Гольц (проводница из Облучья).
Что же до самой Ренар – она терялась. «И средневековье, и капитализм – всё едино», – полагала она. Являясь профессиональным искусствоведом, Ингрид в любой эпохе и социальном устройстве видела прежде всего выставку (выставку живописных картин). Она отстранялась от глубинных противоречий и, в сущности, прислонялась к поверхностному. Как и влюблённую Энди Хайрс её привлекали в основном «выпирающие части». Не зря, к примеру, Ингрид считала творчество Вуди Аллена выдающимся.
Метафорически фильмы Аллена словно подметали улицу: с утра пораньше дворник мёл подворотню, и даже не столько мёл, сколько поднимал пыль. Пыль кружилась, а дворник всё мёл и насвистывал, весело поглядывая в камеру. «Of Dust and Nations», – то и дело напевала Ингрид композицию Thrice («Vheissu», 2005), и в её воображении тут же рождался какой-нибудь образ, а то и художественный проект.
На беду к марту 2038 года подхватил лучевую болезнь и умер Маркус – голубь из Хитроу. Умер тихо (хотя бы без боли, надеялись друзья-астронавты) – никто так и не узнал его мнения по поводу гуманизации человечества. Вскоре лучевой болезнью заболел и Паскаль Годен (не зря говорят, пришла беда – отворяй ворота). Пришлось готовить его возвращение на Землю. Энди была безутешна. В апреле «марсиане» занялись возвратным модулем и определились с экипажем.
Ну что тут скажешь?
Вместе с Паскалем возвращалась на Землю и Энди Хайрс. Она ни на секунду не усомнилась в своём решении, хоть, ясное дело, и не хотела покидать Марс так скоро. С другой стороны, ей было всё равно, на какой планете жить, лишь бы с любимым человеком.
Следующим кандидатом на возвращение являлась естественно Вика Россохина – она ведь и не собиралась задерживаться на Марсе. Не смог остановить её и Джони (Джони Фарагут, блудный сын). Впрочем, их отношения изначально носили поверхностный характер (никаких иллюзий). Никто и не сомневался, что связь их условна и закончится всё тем же «вежливым враньём» (как заметила однажды Ингрид Ренар о любовных письмах в коробке из-под обуви). Так что с Vi вопросов не было. Она сразу же согласилась вернуться, и Джони не оставалось ничего другого кроме как смириться.
Ознакомительная версия.
