– И что дальше? – спросила она тусклым голосом.
– Пицца, чай, спать, – озвучил перспективы Моисей. – Между прочим, как тебя зовут?
– Вам зачем? – нахмурилась девица и тут же ответила: – Женевьева.
Сайкин присвистнул.
– Здорово, – сказал он. – Дева Женевьева. Везет некоторым! А я Моисей… Аронович. Но все зовут меня Мойша.
– Это же из анекдота… – недоверчиво заметила Женевьева.
– Вся наша жизнь – анекдот. Когда смешной, когда скверный. Кто же тебя так назвал, болезная?
– Чего сразу болезная-то… Мама говорит, что бабушка, отец – что двоюродный дядя, инженер-вредитель… Оба умерли давно, вот на них и валят всю вину. А так-то меня все зовут по-разному. Кто Женькой, а кто Евой.
– Женевьева мне больше нравится. Есть в этом что-то от Парижской коммуны.
– Я знаю только Парижскую богоматерь, – сказала девица. – А кто такая Коммуна?
Сайкин обреченно вздохнул и ушел на кухню. Дева Женевьева последовала за ним, как утенок за мамой.
– Может, я помогу? – осторожно спросила она, наблюдая за Моисеевыми манипуляциями с замороженной пиццей, больше похожей на мишень для игры в дартс.
– Развлекай меня разговорами, – предложил Сайкин.
– Я не знаю, о чем с вами говорить.
– Для завязки беседы ты можешь поделиться своими семейными проблемами.
– Не могу. Это не интересно. Просто всё достало.
– Это я могу понять. А вот что ты намерена делать в дальнейшем, я не понимаю.
– А, – отмахнулась она. – Завтра помирюсь с родаками. Послезавтра снова разосрусь. У нас дома вечно такая движуха.
– В том смысле, что конфликт поколений?
– Чего?
– Не обращай внимания. Это я так умничаю.
– Вы точно не маньяк?
– Могу тебя уверить. Будь я маньяк, то сейчас на этом блюде вместо пиццы была бы твоя печень.
– Наверное, ни один маньяк не признается, что он больной урод. По-всякому не сразу.
– Тут ты права.
– Все от меня чего-то хотят. Родаки – чтобы я была зайкой и хорошо училась… хоть где-нибудь. Пацаны – чтобы это… не динамила подолгу. Наверное, и вы… – Она замолчала, обозначая свое присутствие за спиной у Моисея выразительным сопением.
– А я от тебя не хочу ровным счетом ничего, – сказал он. – Впрочем, нет. Одна просьба: не стой у меня над душой. Я начинаю подозревать, что если в нашу компанию и затесался маньяк, так это ты.
– С чего это?!
– Ну как же… Подстерегла меня у подъезда, проникла в квартиру, торчишь за спиной, а в руках наверняка нож для колки льда.
Женевьева захихикала. Смех у нее тоже был некрасивый, трамвайный.
– У меня нет ножа, только зажигалка, – сообщила она.
Моисей открыл было рот, чтобы выразить удовлетворение Женевьевиной откровенностью, но тут звякнула микроволновка, сообщая о готовности продукта, и одновременно чайник возвестил щелчком о достижении необходимого градуса. Сайкин отправил гостью мыть руки в ванную, а сам принялся накрывать на стол. Из-за тонкой перегородки доносились невнятные возгласы: «Ни фига себе… А где тут?.. Всё, нашла… Ни фига себе!» Пицца была подвергнута радиальному секционированию, извлечены были соусы трех видов, в фарфоровом чайнике доходила заварка, увы – за дефицитом времени налаженная не без нарушения подобающих ритуалов и кондиций, выставлены тарелки и выложены приборы. Явилась Женевьева, умытая и причесанная, что добавило ее неброскому облику некоторую долю привлекательности. Подергала носиком:
– Это точно чай?
– Чай, только настоящий, – подтвердил Сайкин. – Не из веников. Вот смотри, я пью.
Он изобразил на лице крайнюю степень довольства.
– А покрепче ничего не найдется? – с легкой развязностью в голосе осведомилась Женевьева.
– А паспорт у тебя при себе? – в том же тоне подхватил Моисей.
– А вы что, полиция нравов?
– А ты что… – Сайкин вдруг ощутил, что в обществе этой несносной девахи глупеет с каждым новым раундом их словесного жонгляжа, и прервал порочный цикл. – Между прочим, этот чай называется «дарджилинг», и он не из продуктовой лавки за углом, а прямиком из Индии, второго сбора. Отнесись к напитку с уважением.
– Я стараюсь, – протянула Женевьева, осторожно принюхиваясь к янтарной жидкости. – Если он такой благородный, то им, наверное, не стоит запивать пиццу из продуктовой лавки?
– Умница, – сказал Моисей с удовлетворением. – Но тут уж ничего не попишешь, гостей неопределенного возраста я не ждал. Да вообще не ждал никаких гостей.
– Зачем тогда позвали? – сдержанно удивилась Женевьева.
Сайкин призадумался.
– А вот не знаю, – сказал он. – У меня был странный день. И увенчается он странным вечером. И вообще я нынче гуманист и филантроп.
– Почему это вы филантроп? – нахмурилась Женевьева. – Они же давно вымерли!
Моисей захохотал, а девица насупилась пуще прежнего.
– Что не так? – спросила она сердито.
– Ты в школе училась? Вам преподавали происхождение человека?
– Ну да, – сказала Женевьева без особой уверенности. – Бог создал мужчину из этого… из праха, а женщину – из ребра…
– Своего? – выжидательно вопросил Сайкин.
– Не помню, – пробурчала девица и уткнулась в чашку.
– Ну да, – сказал Моисей печально. – Конечно, не помнишь. А про питекантропа откуда знаешь?
– Мама, когда ругается, всегда отца так называет, – пояснила Женевьева. – Правильно, питекантроп, это я попутала. Только ударение по-другому. Хоть бы ты вымер, говорит, вместе со своими за миллион лет до нашей эры, питекантроп несчастный…
– Пожалуй, я не стану тебе посреди ночи излагать эволюционную теорию даже в общем виде, – сказал Моисей.
Чай был выпит, пицца съедена, темы для разговоров иссякли.
– Мы точно трахаться не будем? – деловито уточнила дева Женевьева.
– Абсолютно, – сказал Сайкин. – Тем более без паспорта.
– Трахают не в паспорт… – туманно заметила она, но настаивать не рискнула.
Моисей собрал посуду и сгрузил в мойку.
– Я всё еще могу вызвать такси, – напомнил он.
– Не хочу, – девица замотала головой.
– Тогда ты спишь на диване, а я в кресле. И учти, я храплю.
– Откуда вы знаете? – хихикнула она.
– Жена рассказывала. Бывшая.
Моисей расправил диван, застелил его свежим бельем из шкафа, натянул на подушку нетронутую до сего вечера наволочку из подарочного набора, а вместо одеяла раскинул толстый плед из бамбукового волокна. Затем разобрал кресло и перетащил туда свою постель. Оглянувшись, он обнаружил Женевьеву застывшей подле дивана в некотором оцепенении.
– Что-то не так?
– Я не люблю спать в одежде, – пробормотала она, краснея. – У вас есть что-нибудь… женское?
– Откуда? – хмыкнул Моисей.
И тотчас же вспомнил. «А ведь удачно всё складывается!» – подумалось ему.
– Такое подойдет? – спросил Сайкин, извлекая из пакета серую фуфайку из умбрика.
– Прикольненько, – сказала Женевьева. – А вы можете отвернуться?
– Я могу вообще удалиться, – усмехнулся он и отправился умываться перед сном.
Когда Моисей вернулся, Женевьева уже облачилась в фуфайку и теперь стояла, прислушиваясь к ощущениям. Фуфайка оказалась для нее чересчур просторной и напоминала серое платье уродливого покроя. Рукава болтались как у Пьеро, а подол заканчивался примерно на середине худых бледных бедер.
– И как? – осведомился Сайкин.
– Немного колется, – сказала Женевьева. – Но это ничего…
Она закрыла глаза, привстала на цыпочки, изогнула талию и провела ладонями по бедрам. И тотчас же преобразилась, из тощего несуразного подростка обернувшись настоящей женщиной, зрелой и притягательной… Спустя мгновение она уже лежала на диване, замотавшись в плед, подобно куколке шелкопряда, наружу торчали только нос и несколько рассыпавшихся по подушке светлых прядей.
Моисей стиснул зубы.
– Спокойной ночи, – сказал он и погасил свет.
* * *
Рано поутру Сайкина ожидал целый спектр разнообразных открытий, в том числе и малоприятных.
