– У нас ведь сохранился еще лоскут синего умбрика? – уточнил Сайкин.
– Ну, сохранился… – пробормотал Блинов нерешительно. – Так ведь это же…
– Угадал, – с живостью произнес Моисей. – Это тельняшка.
– Тоже мне, вызов… – сказал Блинов безо всякого воодушевления. – А на кой это вам, Моисей Аронович?
– «Солдат, не спрашивай себя, что, как и почему…» – продекламировал тот значительным голосом.
– Гордон Диксон, – эхом откликнулся Лавашов. – Роман из цикла о планете Дорсай.
– Да ведь ты не читал! – сказал Блинов отчаянным голосом.
– Такое нельзя читать, – веско заявил Лавашов. – Та еще бодяга.
– Сам ты!..
Сайкин от участия в их препирательствах прозорливо воздержался и ушел в ночь. Нынче он узнал все, что хотел, и даже много более того.
* * *
Это действительно был его город. Здесь Моисей знал каждую улицу и каждый тупичок. Самое замечательное состояло в том, что этот город не менялся. Вот как его возвели четыреста или, бог его знает, пятьсот лет назад, так он и стоит, ни шатко ни валко. На самом-то деле старый Мухосранск вначале был бревенчатым, а уж потом сменил хвойные срубы на красный кирпич, и в самые новые времена подпустил немного серой бетонной панели – так, самую малость, для формального изъявления лояльности историческим переменам. И до сей поры на восточных окраинах догнивали еще вековые деревянные дома, и в них даже кто-то жил без надежды на смену архитектурных стилей, потому что градостроительство в Мухосранске не входило в число приоритетных сфер деятельности… да вообще никаких приоритетов здесь не наличествовало, за исключением разве что единственного, но зато стержневого, основополагающего: ничего не менять. Не трогать, не шевелить, не размешивать и не взбалтывать. Пока само естественным порядком не рассыплется. Поэтому Сайкин, держа под мышкой пакет с творением рук лаборанта Блинова, двигался сейчас по узким улочкам, втиснутым в кривоватые кирпичные стены с узкими, высоко расположенными окнами, в которых тлел неверный желтоватый свет. Пересек Дачный проспект, каковой произволом градостроителей оказался центральной улицей; подворотнями и мелкими двориками выбрел на Свинобойную, бывшую Клары Цеткин; в полной темноте, запинаясь о кошек и мусорные баки, прошел полквартала; вновь свернул во дворы, миновал запущенный, поросший диким кустарником парк имени Ватрушкина (чем был знаменит обладатель этой фамилии, никто из близких к Моисею людей не ведал, высказывались гипотезы, что был то какой-нибудь дворовый менестрель, на волне повального увлечения самодеятельной песней выбившийся в барды мухосранского масштаба, а впоследствии ожидаемо спившийся, сторчавшийся и рассчитавшийся с жизнью в мутных водах Гадюшки; а то и поэт, художник-примитивист либо иной элемент культурной богемы, прославивший этот клочок земли ночевками в кустах или завтраками на траве, но, очевидно, за пределы парка свою известность не распространивший; не исключалось также, что возникал в богатой истории Мухосранска некий революционный матрос, а то и комиссар в пыльном шлеме, которого вихри враждебные занесли в сии пределы, но как занесли, так и вынесли, не сохранив в памяти потомков ничего, кроме имени; да много чего можно было на сей счет при желании выдумать), откуда через просторную, почти триумфальную арку главного корпуса бывшего Торфяного института, а ныне универсального коммерческого Зверьбанка, выбрался на вторую по значимости улицу города – Староархиерейскую, бывшую Молодогвардейскую и уже пройдя по ней еще добрый квартал, оказался дома.
Фонари по всему городу полагалось гасить в десять вечера, словно бы доводя до населения здравую мысль о том, что добрым горожанам нечего шарашиться по ночам, а надлежит выпить чаю с манником, просмотреть новости и очередную серию какого-нибудь столичного сериала, бессмысленного и беспощадного, а затем с книжкой залезть под одеяло и, прочтя полторы страницы, отдаться на волю Морфея с тем, чтобы по утру, с новыми силами… Исключение составляли главные улицы, то есть те, по которым могли разъехаться, не оцарапав бока, два-три автомобиля. По этой причине на Староархиерейке было какое-никакое освещение, а уже во дворе сайкинской пятиэтажки стояла густая темень, хоть глаз выколи, хоть оба. Впрочем, в собственном дворе Моисей не заплутал бы ни трезвый, ни пьяный, ни даже, хотелось бы верить, в полной деменции.
Он шел, твердо зная, что справа от него детские цепные качели, слева – карусель, вросшая в землю и по таковой причине давно недееспособная, а прямо по курсу – родной подъезд, когда его окликнули:
– Сигаретки не найдется?
Эта сакраментальная фраза, обыкновенно выступающая в качестве прелюдии к банальному отжиму мобилы и кошелька, могла бы прозвучать угрозой, не будь она произнесена тонким девичьим голоском и происходила со стороны субтильного силуэта, одиноко маячившего на вышеупомянутой карусели.
Поэтому Сайкин, нимало не тревожась, отвечал:
– Не курю.
И сделал еще пару шагов перед тем, как остановиться и приступить к приумножению количества глупости в природе. После чего состоялся следующий, потрясающий своей содержательностью диалог:
– Ты чего тут сидишь в темноте?
– Хочу и сижу.
– Иди домой.
– Не, не пойду.
– Почему это?
– Нет у меня дома.
– Так не бывает.
– Бывает.
– С родителями поссорилась?
– Не ваше дело. Чего пристаете? – вдруг ощетинилась девица. – Сейчас как заору…
– И что, по-твоему, должно произойти? – с интересом осведомился Моисей.
– Приедут и заберут вас. За домогательства.
– Не приедут. В полиции тоже люди работают. Выпили пива и спят.
– Наверное… – принуждена была согласиться девица.
– Так и будешь сидеть до утра?
– А что, нельзя?
– Можно. Только глупо. Хочешь, я такси вызову, чтобы тебя домой отвезли?
– Еще чего!
– Я сам заплачу таксисту.
– Сказала же!..
– Ну, сиди, раз такая умная.
– Я дура, – самокритично констатировала девица.
– Тем более сиди.
– А я что делаю? – фыркнула она, давая понять, что тема себя изжила.
Моисей однако же не отступал:
– Есть хочешь?
– Хочу.
– Пошли. У меня пицца есть.
– Может, и косячок найдется? – с иронией спросила девица.
– Я думал, ты шутишь, – сказал Моисей. – А ты и впрямь дура. В общем, я иду домой, а ты решай, как поступить. Только не медли.
Не оборачиваясь, он поднялся на крыльцо и набрал код на дверном замке. Уже в подъезде обнаружилось, что девица все же приняла верное решение.
– Я трахаться не буду, – заявила она, топоча у Сайкина за спиной. – У меня это… дела разные хорошие.
– С чего ты взяла, что мне это нужно? – поразился Моисей.
– Ну, мало ли… вдруг вы подумали чего… – предположила девица.
Сайкин, не удержавшись, захохотал было. И тут же прервал свой внезапный всплеск эмоций, потому что привлекать чрезмерное внимание жильцов в его планы не входило.
– Или маньяк… – закончила она свою мысль.
– В Мухосранске маньяков не бывает, – со знанием предмета уверил ее Сайкин.
– Почему? – прыснула девица.
– Психологический климат не тот. Мы, мухосране, спокойные.
– Это уж точно, – вздохнула она.
Здесь должна была бы последовать романтическая сцена. Но ее не будет. No comments.
* * *
При комнатном освещении девица оказалась совсем-совсем обычной, глазу не за что было зацепиться. Светлые жидкие пряди, когда-то подрубленные до плеч, но без ухода сильно и неаккуратно отросшие. Бледное острое личико с запавшими серыми глазками, носик-кнопка, тонкий злой рот с остатками помады. Дешевые самоцветные сережки в оттопыренных ушах. Грязно-белые брюки в облипочку, под болотного цвета курточкой – пестрая вязаная жилетка с торчащей из-под нее розовой рубашкой, всё не новое и не очень свежее. Серая мышь, дитя мухосранских подворотен. Курточку девица оставила в прихожей и зависла на пороге, выжидательно переминаясь с ноги на ногу.
