Позволяя разуму останавливаться на любых идеях и представлениях, какие бы ни возникали, йогин распознаёт, что все внешние феномены и его собственный разум (со всеми его внутренними движениями) неотделимы друг от друга, и, вечно пребывающие в единстве, они и для него теперь превращаются в единство. Владыка йогинов Миларепа сказал:
Сон, привидевшийся тебе, о ученик, этой ночью,
Где феномены и разум, подобно истекающей воском свече,
были увидены как целое,
Сам был учителем; неужели ты не распознал этого?
Медитация на воде и льде. Распознавание ноуменов и феноменов как единства, отождествление их друг с другом посредством сравнения воды и льда, осуществляется следующим образом. Поскольку все феномены, или феноменально являющиеся нам вещи, не имеют никакой реальности сами по себе, отдельно от разума, они, говорят, должны быть ноуменами, или Пустотой. Хотя и вечно бесформенные, не облекающиеся ни во что, ноумены, однако, дают форму всему. Поэтому феномены и ноумены пребывают в вечном единстве и, говорят, имеют единую природу. Их можно уподобить воде и льду — двум аспектам одного и того же.
Посредством этого созерцания йогин начинает понимать, что три мнимые двойственности: Блаженство и Пустота, Чистый Свет и Пустота, Мудрость и Пустота — являются единствами, пребывают в единстве; и это называется «Достижением Единства всякого духовного опыта». Об этом сказано:
Для Совершенно познавшего все вещи становятся Тем;
Никто не откроет ничего другого, чем То.
То, что исследуется, есть То; то, что вспоминается, есть То,
И то, что созерцается, тоже есть То.
Кто же видел Его?
Медитация на воде и волнах. Третье упражнение — превращение всех вещей в одно общее состояние Единства посредством сравнения и отождествления воды и волн — выполняется в следующей медитации. Как волны возникают из самой воды и неотделимы от нее, так и все вещи возникают из разума и неотделимы от него — того, что по своей природе является Пустотой. Сараха сказал:
Поскольку все вещи порождаются разумом,
Разум сам является гуру.
Нет больше никакого гуру,
Оставь свои поиски!
Это учение именуется «Единой Истиной, проникающей область Дхармы, Дхарма-Дхату», и поэтому известно как Единое, обнаруживающее себя во Многом. Йогин, который овладел этим знанием, достигает Пустоты как плода Знания в каждом состоянии сознания.
Йога не-созерцания
Теперь следует Йога не-созерцания, посредством которой все вещи превращаются в Дхарма-Каю, Божественное Тело Истины.
Когда Неведение рассеяно, усилие преодолеть его прекращается и Путь йогина приходит к концу, странствование по сансаре заканчивается. Когда путешествие завершено, нет больше Пути и идущего по Пути, и йогин достигает Верховного Блага Махамудры, непреходящего состояния Нирваны. Тилопа сказал:
Внимайте все! Это — Мудрость того, кто познал себя.
Оно невыразимо речью, немыслимо разумом;
Я, Тилопа, ничего далее не открыл.
Действуй же так, чтобы познать себя
Посредством своего собственного разума,
Оставь все внешние поиски.
Не представляй, не воображай, не анализируй, не медитируй, не созерцай:
Сохраняй разум в его естественном состоянии.
В этих стихах Тилопы содержится сущность всего, что было сказано раньше.
Устранение препятствий и ошибок на Пути
Препятствия, проистекающие из феноменов, становящихся враждебными или ментально беспокоящими йогина, устраняются знанием единства феноменов и разума.
Препятствия, проистекающие из мыслей, становящихся враждебными или ментально беспокоящими йогина, устраняются знанием единства мыслей и Дхарма-Каи, Божественного Тела Истины.
Препятствия, проистекающие из ноуменов, становящихся враждебными или ментально беспокоящими йогина, устраняются знанием единства ноуменов и феноменов.
Имеется четыре нечистых состояния, в которые йогин может впасть на Пути: блуждание в состоянии Пустоты; блуждание в состоянии «запечатывания»; блуждание в состоянии «сдерживания»; блуждание на самом Пути.
Первое, блуждание в состоянии Пустоты, преодолевается медитацией на Пустоте как на Сострадании.
Второе, блуждание в состоянии «запечатывания» — закрытия разума для дальнейшего проникновения истины, — преодолевается пониманием истинной природы вещей.
Третье, блуждание в состоянии «сдерживания» — попыток разума предупредить возникновение мыслей, — преодолевается пониманием неразделимого единства «сдерживающего» (разума) и «сдерживаемого» (мыслей).
Четвертое, блуждание на самом Пути, преодолевается распознаванием Одновременно Рожденного Великого Символа (Махамудры) и достижением Освобождения.
Наполнена восьмая кринка молока.
Из записей Лиды. Сегодня меня буквально ослепила мысль: стремясь к объекту желания, мы стремимся (через желание) слиться с объектом, преодолеть двойственность — в чем и состоит, собственно, Освобождение. Строго говоря, желание — это лишь кружной путь нашего стремления к свободе, его завязанные глаза. Ибо в результате достижения или недостижения желаемого — это все равно — мы опять со всей остротой постигаем дуализм существования и вместе с тем приобретаем некий негативный опыт; ибо еще изначально наше стремление к объекту предполагает эту двойственность. Итак, порочный круг: в желании (достижении желания) мы стремимся слиться с объектом, то есть преодолеть гнетущую нас двойственность, а опыт, достигаемый в ходе и результате этого стремления, — опять тяжкое ощущение дуализма. Именно стремление, вынужденность вступать в отношения с миром, порождает это ощущение — и никакой плод этого стремления не утешит нас.
Из записей Лиды (в развитие предыдущего). Разрушительность всех самых сильных страстей в том, что они с особой силой ввергают нас в субъект-объектные отношения, то есть в деяние и ощущение двойственности, и чем сильнее страсть, тем сильнее это ощущение и тем больше она отдаляет нас от самих себя. И действительно, чем тоньше и совершеннее чувство, тем оно спокойнее и безмятежнее. Строго говоря, настоящая страсть не нуждается во втором.
Из записей Лиды (еще в развитие предыдущего). Да, безжеланность, отсутствие желания, отдохновение от него, именно это — подлинное блаженство. Не потому ли мир охвачен желанием и страстью, чтобы удовлетворив их, хотя бы на мгновение дать отдых своему измученному разуму испытать эту блаженную иллюзию, мертвую паузу, счастливый промежуток блаженства безжеланности — между догорающим пеплом удовлетворенного желания и уже разгорающимся огнем нового? Увидишь, как люди опять летят на тот же огонь, который уже обжег их, — и поневоле подумаешь об этом.
Из записей Лиды (еще в развитие предыдущего). Почему человек любит страдание? Потому что он любит отдых от страдания, который сам лишь ослабленная степень страдания, вечное отражение его; когда бы человеку было дано испытать истинное наслаждение — не антипод страдания и боли, а качественно иное блаженство, ничем, даже своей противоположностью, не связанное с ними, — он бы вышел из круга.
Из записей Лиды (еще в развитие предыдущего). Наверное, последнее, в чем исчерпывается стремление к удовольствию, — это познание. Являясь вначале сильнейшим стимулом, удовольствие не вечно будет сопровождать познание: оно затем уступает место блаженству (нет другого слова, но оно приблизительно) — соединению и цели обоих. Познать, где познание превращается в блаженство, истинное познание.
Из записей Лиды (еще в развитие предыдущего). И в силе любви — стремлении слиться с объектом, и в силе ненависти — отрицающей объект, и во всяком сансарическом влечении и отвращении мы различаем один и тот же всепроникающий принцип Веданты: недвойственность.
№ 92. Эти почти ежевечерние кофечаепития у Софьи Францевны продолжались долго, слишком долго. Два, может быть, года, и никогда почти Кирик не выходил к ним, никогда Лида не перемолвилась с ним словом, так, мелькал где-то за кулисами, слышала, как говорит у себя в комнате по телефону, крутит приемник, смотрит телевизор. Иногда, впрочем, после настойчивых требований матери, он выходил к ним в залу. У Кирика был маленький переносной телевизор, с которым он путешествовал по квартире неразлучно: в ванну, на кухню, даже к другому телевизору. Отвернувшись от них, в какой-то бабьей обвислой кофте, он просиживал целый вечер к ним спиной, смотря хоккей, «Что? Где? Когда?». Он даже из вежливости не заговаривал с Лидой, и ей это почему-то нравилось. В нем не было обычной мужской назойливости, суетности, охватывающей мужчин в присутствии женщин. И нарочитости в его поведении тоже не было. Он просто сидел в своей вязаной кофте и смотрел матч, укрыв ноги пледом, поглаживая одной рукой кота, другой зачерпывая из развернутого в форме кленового листа пластмассового блюда кукурузные палочки, сухарики. Когда передача заканчивалась, он кивком головы прощался с Лидой и уходил к себе в комнату, ничем не выдавая там своего присутствия. Софья Францевна же умоляюще глядела на Лиду, прося прощения за сына. Лида улыбалась и с интересом наблюдала, чем это кончится.
