Марек был удивительно застенчивым, а в глазах у него виднелась сильная замордованность; жестами он перерезал горло своим родителям и уронил из огромных глаз двух сестер. Я сама попыталась описать, как потеряла маму на вокзале в Гамбурге, а про папу не стала рассказывать, из сострадания к родителям Марека и их судьбе. Кто теперь мой отец? Солдат, военнопленный, покойник? Зато мне оказалось не под силу объяснить польскому парню, что я – чисто исландский подросток и выросла близ широкого фьорда к северу от Гренландского пролива. Да и как мне должно было бы это удаться? Наличие меня в континентальном лесу было столь же невероятно, как если бы к нему в двери хижины поскреблась овца с Западных фьордов, рожденная на Косе близ Исафьорда. Исландец за границей – это всегда невероятно.
И вот, весной сорок четвертого года я была настолько основательно потеряна и истрепана войной после двух лет странствий с моей подругой-гранатой, что меня уже с трудом можно было назвать исландкой, я стала просто «сланкой». Начала думать по-немецки и позабыла все китовоспинные закаты в Брейдафьорде. А еще я, разумеется, вступила в подростковый возраст – четырнадцатилетняя девица с тугими волосами и цветущим телом: тесто на теле еще не поднялось, и груди еще не стали выпуклыми. Скорее всего, я была наимиловиднейшей девушкой, но в этом было невозможно убедиться: я месяцами не видела зеркала.
Сейчас я не помню, во что одевалась наша овечка, ведь у войн есть одна особенность: они замызгивают любую одежду, но взамен дают некий блеск нищеты, превращающий каждого в оборванного принца. Но какая-то юбка там точно была. Юбка и рваная кофта. Да, припоминаю. И старые ботинки субтильного человечка, не поднявшегося после воздушного налета, это было в лейпцигском метро. Я научилась у мальчишек задерживаться в бомбоубежище, пока все ломились к выходу. Часто там оставалась лежать какая-нибудь старуха, задавленная или отдавшая Богу душу из-за духоты и тесноты. И тогда тело обшаривалось: в кармане пфеннинг, в мешке сыр… а однажды у старика оказались ботинки. Я помню его лицо, Господи Боже мой, я до сих пор его помню! У него была такая маленькая голова, а сам он, этот мужичок, такой круглый, будто исландская деревенская баба, и в круглых очках, которые я оставила у него на носу, хотя они и были ценные. Он выглядел как скрипач, потерявший свою скрипку. Но я взяла его ботинки, и в его ногах все еще ощущалась теплота жизни, когда я сняла их с него. И сейчас я ощущаю под сердцем застарелый укол: А может, он, горемыка, был не мертвый?
Постепенно в этом примитивном жилище сложился молчаливый уговор. Марек обходил круг по лесу в поисках съестного, с лесорубным топором на плече, а я носила воду из гнилого ручейка поблизости и возехалась с утварью, простынями и чашками. Он был хитрым лесным зверем, особенно хорошо у него получалось мастерить ловушки; однажды мы ужинали нефальшивым зайцем под болеутоляющей луной. В отдалении слышался приглушенный звук рушащихся зданий, а тем временем поезд на остфронт громыхал сквозь ближайший лес, и в его чучуханье звучал стальной звон рельсов; эти вагоны были полны мяса: и обычного, и пушечного. А за дверями хижины сидели мы вдвоем и жевали жареные уши и ломкие ножки.
Марек следил за огнем, и рубил дрова, и разводил, и жарил, а я варила на нем ласточкины яйца и заячью капусту. В этом хозяйстве не хватало только ребенка. Но мне не до такой степени нравилось это лесное диво, слишком уж криво оно было сложено. Самое удивительное, что эта тощая жердь становилась все симпатичнее, чем больше проходило лесных дней.
Одним красивым летним вечером ему все-таки удалось разжечь во мне пламя. Это случилось во время урока польского языка. Он переименовал для меня огонь, хворост и котел, а потом захотел научить меня вежливости, попросил меня сказать: «Могу ли я передать тебе что-нибудь?» «Czy mozna…» – начала я, но тут он так и прыснул. Очевидно, вместо «можна» я сказала «мошна», а эту часть тела ему было смешно представить у меня на устах. Он засмеялся прерывистым смехом, словно закашлявшийся тракторный мотор, а я – моим исафьордским скрипучим, а после этого мы стали самыми смущенными из всех зверей и зарделись одинаковым румянцем. Он вскочил, словно грабли, на которые наступили, наполнил карманы пальцами и исчез в темноте, а я собрала стаканы и тарелки. На далеком дереве сова читала вслух шумовые стихи мышам и комарам.
Дни были долгими. Лесной зверь Марек исчезал из виду близких и порой не возвращался домой до темноты, часто с пустыми руками и исцарапанный. А я сидела одна и рассказывала бабочкам свепнэйарские истории или писала в уме длинные письма матери, которые всегда заканчивались одинаково: «Надеюсь, мы встретимся после войны, ты, папа и я, и мы все вместе переедем жить на Свепнэйар к бабушке и всему тамошнему народу». Однако мне и в голову не приходило уйти прочь. Кто знает, что ждет меня в ближайшем лесу? Я уже достаточно навидалась разрушений и горестей, чтобы знать, что самое лучшее – это когда ничего не происходит. Иногда я просто сидела на крылечке и любовалась расстановкой деревьев в лесу.
В один прекрасный день в восточной оконечности лесного чертога появилось темное существо и поковыляло по прямой линии к нашей хижине. Я была дома одна, сидела на пороге и вырезала из дерева, и я наблюдала, как черное пятно превращается в путницу в широком пальто и с пульсирующим румянцем на щеках. Она протопала тяжелыми шагами прямо к дому, не поздоровалась, а взгромоздилась на поленницу, вздохнула и что-то сказала по-польски, что, по-видимому, означало: «Ай-ай, ничего себе!» Как будто она к себе домой пришла. Усталость всех делает сестрами.
Это была взрослая женщина; я не могла отвести взгляда от ее ног: они были толстые, как сардельки, и до самых лодыжек одинаковой толщины, как телефонные столбы, а стопа миниатюрная и ботинки почти незаметны. Как будто у нее все ноги истратились от долгой ходьбы, и теперь она ковыляла по мхам и болотам на двух куцых столбиках. На лице не было почти не единой морщинки, оно было бордового цвета с черными и толстыми бровями и палевыми зубами. Волосы черные, как вороново крыло, но слегка тронутые серебром возле ушей, видневшихся из прически наполовину, словно утесы из водопада. Взгляд открытый, скулы высокие, а лицо как будто спряталось между ними. Зубы у нее были красивые, хотя росли во рту невероятно криво. Как будто создатель хотел вылепить из своей глины красивое лицо, но ему не удалось поставить там зубы в ряд, и в конце концов он применил силу: вмял их туда пальцем, не побеспокоившись, что из-за таких действий середина лица вдавилась в голову и расплющилась. В итоге у этой женщины получился свосем плоский профиль: носа не было видно за выдающимися скулами.
Честно признаться, в облике этой женщины было что-то восточное, но она была не из тундровых краев. Она сказала, что ее зовут Ягина Екатерина Волонская, и что она из Гродненской области в Белоруссии. Как истая деревенская жительница, она считала, что я отлично знаю эту область и ее любимый хутор, Волонская-стадир, который славился по всей стране курами и хорошим сеном, и который в последнее время сильно пострадал, потому что через него постоянно перемещалась линия фронта. За один год фронт три раза передвигался по двору, что в действительности означало восемь перемещений войск.
Очевидно, ей очень часто приходилось рассказывать это, потому что, хотя ее немецкий был весьма ограниченным, рассказ лилися быстро и связно, поддерживаемый языком почерневших пальцев.
«Сперва пришлил русские, они бежали, – рассказывала она, говоря о них будто об иностранцах. Они подожгли сеновал. Потом пришли немцы; они наступали. Они стреляли коров и варили их мясо в своих касках. Потом снова немцы. Капут!» Они, болезные, забрались на нее: «Было паршиво. Но, по-моему, они остались довольны». Потом снова пришли русские, радостные, побеждающие. Они забрали с собой ее мужа, ленивого в постели, по имени Евгений. Его с ними не было, когда они появились вновь, забрали кур и при отступлении высосали из них яйца, но сперва на прощание взорвали на хуторе все постройки. Потом пришли немцы, но им уже ничего не осталось, кроме капусты в огороде. Через короткое время они пришли вновь, но тогда наша рассказчица уже устроилась в ближайшей канаве и пропустила этот наплыв немцев: в этот раз обошлось без изнасилований. Немного погодя пришли русские – они катились на мотоциклах и быстро уехали. Но один из них остановился, чтобы помочиться в канаву, и Ягина спросила, когда линия фронта снова вернется в Волонскую? «Никогда», решительно ответил он, потряс мотней и застегнулся. Тогда бабе стало скучно, ведь ей больше ничего не светило, как возиться с капустой, и она решила отправиться в дорогу.
