Ведь Дражайшая – это она.
Я поворачиваюсь к Ноа, пытаясь обрести дар речи.
– Но ты же сказал… – Это все, что мне удается. Через какое-то время я пробую снова: – Ты сказал, что… – И все равно не могу закончить. Удается выдавить лишь одно: – Ноа?
Вот что он от меня скрывал.
– Прости, Джуд! – кричит он. И тут он как будто бы по-настоящему вырывается из камня, и когда душа возвращается в тело, его спина изгибается, он заводит руки за спину и продолжает: – Она поехала к папе, чтобы попросить его развестись, чтобы можно было выйти за… – Он поворачивается к Гильермо и смотрит ему в глаза. – За вас.
Гильермо разевает рот. И произносит мои же слова.
– Ноа, но ты же сказал… – Его взгляд мог бы прожечь дыру в граните. – Ты сказал, что… – Ноа, что ты наделал? Видно, что Гильермо пытается не показать свои чувства на лице, скрыть от нас то, что распускается в каждой клеточке его существа, но из него все равно льется она, радость, хотя и очень запоздалая.
Она сказала «да».
Мне надо бы валить отсюда. Подальше от них всех. Это чересчур. Слишком для меня много. Мама – Дражайшая. Глиняная женщина, вырывающаяся из груди глиняного мужчины. Каменная женщина, которую Гильермо творит снова и снова. Обесцвеченная женщина без лица на картине с поцелуем. Ее тело крутится и вертится, поворачиваясь так и сяк на стенах студии. Они любили друг друга. Они были разрезанными! И она не собиралась просить папу к нам вернуться. Мы никогда бы не стали снова семьей. И Ноа все это знал. А папа – нет! Наконец я понимаю, почему у него вечно недоумевающее и озадаченное лицо. Он годами пытается решить в голове это уравнение, а оно никак не сходится. Неудивительно, что он столько обуви сносил за это время!
Я иду на заплетающихся ногах по тротуару, солнце слепит, я перебираюсь от машины до телефонного столба, стараясь сбежать от правды, от тех неистовых чувств, что гонятся за мной. Как она могла поступить так с папой? С нами всеми? Изменщица. Она сама такая! И не в хорошем смысле, не просто дерзкая. Тут мне в голову приходит другая мысль. Вот почему после маминой смерти Ноа твердил, что я не могу понять его переживания, что я не знаю маму так, как знал он. Теперь понятно. Он был прав. Я не представляла, что она такая. Брат говорил это не из жестокости. Не пытался присвоить ее всю себе. Он защищал ее. И папу, и меня. Он защищал нашу семью.
Я слышу неистовый топот за спиной, он меня догоняет. Я резко разворачиваюсь, я знаю, что это он.
– Ты нас защищал? Поэтому соврал?
Брат протягивает ко мне руку, но не касается. Его руки – как обезумевшие птицы.
– Я не знаю, почему я так сделал, может, пытался вас с папой защитить или просто не хотел, чтобы это было правдой. Я не хотел, чтобы она была такая. – Он покраснел, взгляд черных глаз просто неистовый. – Я знаю, что она была против обмана. Мама бы хотела, чтобы я сказал правду, но я не смог. Я ни о чем не смог сказать правду. – Брат смотрит на меня очень виновато. – И поэтому я избегал тебя, Джуд. – Как мы с ним могли так погрязнуть в тайнах и лжи? – Мне оказалось намного проще слиться с другими, чем быть собой, иметь дело с… – Он замолчал, но я понимаю, что это не все, что Ноа собирается признаться в чем-то еще. Я снова вижу его таким же, как в студии, как будто он рвется из камня. Это побег из заточения. – Наверное, я соврал, потому что не хотел оказаться виноватым, – продолжает брат. – Я в тот день застал их вместе. Следил за ней и увидел. И она поэтому поехала. Поэтому. – Он плачет. – Не Гарсия виноват. Я обвинил его вместо себя, но я-то знаю, что виноват я. – Брат хватается за голову, словно чтобы ее не разорвало. – Перед отъездом я сказал маме, что ненавижу ее, Джуд, прямо перед самым отъездом. Она заплакала. Ей не следовало никуда ехать. Я так на нее разозлился…
Я беру его за плечи.
– Ноа… – Ко мне вернулся голос. – Ты не виноват. Не виноват. – Я повторяю эти слова до тех пор, пока не становится видно, что он услышал и поверил. – Никто не виноват. Просто так случилось. С ней случилась беда. С нами всеми она случилась.
Пришла моя очередь. Меня толкает вперед, вон из кожи от осознания, насколько ужасно… маму вырвали из моей жизни в тот самый момент, когда она была мне нужна, как никогда, и ее бездонная безусловная любовь, которая защищала меня от всего, а меня лишили ее навсегда. И я отдаюсь этой страшной боли, перестаю от нее бежать, перестаю говорить себе, что мама любила только Ноа, перестаю воздвигать преграду из страхов и предрассудков, перестаю делать из себя мумию многочисленными слоями одежды и падаю лицом вниз от толчка захороненного на два года горя, и во мне наконец прорываются десять тысяч океанов боли…
И я поддаюсь. Я даю своему сердцу разбиться.
А рядом Ноа, сильный и устойчивый, он меня подхватывает, помогает во всем этом устоять и следит за тем, чтобы со мной ничего не случилось.
Мы отправляемся домой подлинной, петляющей по лесу дороге, у меня по лицу текут слезы, а изо рта – слова. Бабушка была права: разбитое сердце – открытое сердце.
– Тогда много чего происходило, – говорит Ноа. – Не только это. – Он машет рукой в сторону студии Гильермо. – Со мной тоже.
– И Брайеном? – спрашиваю я.
Он смотрит на меня:
– Да. – Брат впервые это признал. – Мама нас застала… – Как с нами обоими столько всего могло случиться в одну неделю, в один день?
– Но мама же нормально отнеслась, да? – уточняю я.
– В том-то и дело. Совершенно нормально. Одна из последних вещей, которую она мне сказала, что плохо жить во лжи. Что я обязан быть верен себе. А я пошел и превратил в ложь ее жизнь… – После паузы он добавляет: – Да и свою тоже. – Ноа хватает с земли палку и разламывает пополам. – А еще я Брайену жизнь испортил. – Он продолжает кромсать палку на более мелкие кусочки. На его лице читаются мука и стыд.
– Не испортил.
– Ты о чем?
– Про Гугл что-нибудь слышал?
– Я пробовал один раз, даже два.
– Когда?
– Два раза.
Ну, блин, только Ноа так может. Он, наверное, ни разу ни в одну социальную сеть не заходил.
Он пожимает плечами:
– Там все равно ничего не было.
– А теперь есть.
Он широко распахивает глаза, но не интересуется, что я узнала, так что я и не говорю, решив, что он хочет посмотреть сам. Ноа ускоряет шаг. Спешит к Оракулу.
Я останавливаюсь:
– Ноа, мне тоже надо тебе кое-что рассказать. – Он поворачивается, и я начинаю – иначе никак. – У меня есть опасение, что, когда я признаюсь, ты навсегда перестанешь со мной разговаривать, так что я для начала скажу, что мне очень стыдно. Мне следовало рассказать об этом давно, но я боялась, что навсегда тебя потеряю. – Я опускаю глаза. – Я до сих пор люблю тебя больше всех на свете. И всегда буду любить.
– Что такое? – спрашивает он.
Я должна беречь брата, напоминаю я себе, а потом говорю:
– Проблема не в том, что тебя не захотели взять в ШИК. А в том, что к ним не пришли твои документы. Помнишь тот день? – Я вдыхаю поглубже, а потом выдуваю слова из самой своей глубины: – Я твою заявку не послала.
Он хлопает глазами. Бесконечно. Снова и снова. Лицо его ничего не выражает, и я не знаю, что творится у брата внутри, а потом он внезапно вскидывает руки и начинает скакать, а на лице у него отображается такая дикая радость – нет, я бы даже сказала, экстаз. Это экстаз.
– Ты правильно понял?
– Да! – кричит он. И безумно хохочет, я уверена, что он растерял все пуговицы. Но потом наконец у него вырывается: – А я думал, что херово рисую! Я думал, что я хреновый художник! И так долго в это верил. Я решил, что хорошее в моих рисунках видела только мама! – Он запрокидывает голову. – А потом… я понял, что это не важно.
– Что не важно? – Я ищу на его лице признаки злости или ненависти, но не нахожу. Словно он не понял, как я его предала. Ноа лишь радуется.
– Идем со мной, – говорит он.
Через пятнадцать минут мы оказываемся на заброшенной стройке перед начавшей крошиться бетонной стеной. А на ней в буйстве красок запечатлено… всё.
Баллончиком нарисованы НоаиДжуд, вид сзади, плечом к плечу, волосы сплетены в общую косу света и тьмы, которая обвивает весь рисунок. Брайен в небе открывает чемодан со звездами. Мама с Гильермо целуются в водовороте цвета возле деревянной птицы. Из океана в виде бога солнца выходит папа и становится пепельным. Еще со стеной сливаюсь я в своей невидимой форме. Крошечный Ноа сидит, скрючившись, в самом себе. Мамина машина загорается и взлетает в небо. Ноа с Хезер на жирафе. Ноа с Брайеном лезут вверх по бесконечной лестнице. На двух целующихся мальчиков без маек ведрами льется свет. Ноа замахивается бейсбольной битой на Брайена, и тот рассыпается на осколки. Ноа с папой под ярким красным зонтом готовятся к буре. Мы с Ноа идем по дорожке, которую солнце нарисовало на океане, но в разные стороны. Ноа сидит в воздухе на гигантской ладони, и этим великаном оказывается мама. Есть даже я в окружении гигантов Гильермо в ходе работы над НоаиДжуд.
