Ну, я так думала.
– Дети, я тут подумал кое о чем, – начинает он, отвлекаясь от нарезания помидора. – Как вы отнесетесь к переезду? Не из города вообще, а просто в другой дом. Не просто в какой-нибудь старый дом… – У него смешная улыбка. Я просто не представляю, что он скажет дальше. – А в плавучий дом. – Я даже не знаю, что круче: то, что папа говорит, или как он при этом выглядит. Как тот суперсумасброд на одноколесном велике. – Мне кажется, нам в жизни не хватает приключений. Совместных.
– Ты хочешь, чтобы мы жили на лодке? – спрашиваю я.
– Он хочет, чтобы мы жили в ковчеге, – с восхищением отвечает Ноа.
– Да! – смеется папа. – Именно так. Я всегда об этом мечтал. – Правда? Я и не знала. Кто вообще этот человек? – Я недавно расследовал эту тему, вы просто не поверите, что выставили на продажу возле пристани. – Он достает из дипломата фотографии, наверное, распечатанные из Интернета.
– Ого, – говорю я. Это не какая-то лодка. Это реально ковчег.
– Раньше там жила архитектор, – рассказывает папа. – Она все там реставрировала, всю работу с деревом и витражи делала сама. Невероятно, да? Там два этажа, три спальни, две ванные комнаты, огромная кухня, окна в потолке, на обоих этажах палубы по всему периметру. Это плавучий рай.
Мы с Ноа одновременно замечаем название лодки и восклицаем в голос, подражая маме:
– Профессор, признай существование таинственного.
Этот плавучий дом называется «Тайна».
– Да, я помню. Но надеялся, что вы так не отреагируете. И да, если я был бы не я, а, например, Джуд, я бы точно сказал, что это знак.
– Это и есть знак, – отвечаю я. – Я за, и даже не назову ни одной из тысяч потенциальных опасностей жизни на воде, которые сразу же пришли мне в голову.
– Ну, а я разве не настоящий Ной? – говорит Ноа.
– Пора уже, – кивает папа.
А потом, что совсем невероятно, ставит джаз. Комната гудит от воодушевления, пока Ноа с папой продолжают резать продукты. Видно, что брат рисует в голове, а папа сочиняет рапсодии о том, как классно будет нырять с собственной палубы, и сколько там можно было бы почерпнуть вдохновения, если бы только в семье были какие-нибудь творческие личности.
И каким-то образом это снова мы, наши шатающиеся человекостолбы выросли, но это, тем не менее, мы. А самозванцы покинули помещение.
Когда мы вернулись из леса, я пошла в папин кабинет и призналась ему насчет документов Ноа. Скажем так, я бы предпочла провести остаток своей жизни в средневековой комнате пыток, чередуя головодробилку с коленодробилкой и дыбой, чем снова посмотреть папе в глаза. Я думала, что он ни за что меня не простит, но где-то через час, после разговора с Ноа, он позвал меня пойти с ним искупаться – впервые за последние годы. И в какой-то момент, когда мы синхронно плыли в посверкивающей дорожке закатывающегося солнца, я почувствовала, что он сжал мое плечо, и как только я пришла к выводу, что он не пытается меня утопить, я поняла, что следует остановиться.
– Не сказать, чтобы я в последнее время много внимания вам уделял… – начал он, когда мы болтались посреди океана.
– Нет, пап. – Мне не хотелось, чтобы он за что-либо извинялся.
– Дорогая, позволь мне высказаться. Мне жаль, что я не был более хорошим отцом. Я, наверное, немного потерялся. Лет этак на десять. – Он рассмеялся, из-за чего набрал полный рот соленой воды, а потом продолжил: – Похоже, что можно как-то выскочить из своей жизни, а потом будет трудно попасть обратно. Но благодаря вам я смогу вернуться. – У него на лице появилась очень грустная улыбка. – Я понимаю, как вам было плохо. А что насчет Ноа и ШИКа… ну, иногда даже хороший человек принимает неправильное решение.
Для меня это было как подарок.
Как возможность вернуться.
Как бы банально это ни звучало, я хотела бы быть шатающимся человекостолбом, который старается привнести в эту жизнь радость, а не таким, который эту радость убивает.
Торча в воде, как буйки, мы с папой долго говорили о всяком, о трудном, а после этого поплыли еще дальше к горизонту.
– Я хотела бы помочь, – сообщаю я поварам. – Даю слово ничего не добавлять по советам из библии.
Папа смотрит на Ноа:
– Что скажешь?
Ноа швыряет в меня перец.
Но это стало одновременно началом и окончанием моего вклада в кулинарный процесс, потому что в кухню вошел Оскар в своей кожаной куртке, волосы еще более взъерошены, чем обычно, мрачен, как туча.
– Простите, что врываюсь, – говорит он. – Я стучал, но никто не услышал. А дверь была открыта… – У меня дежавю, вспоминается тот случай, когда мама пекла, а в кухню вошел Брайен. Я смотрю на Ноа и понимаю, что он тоже об этом подумал. Брайен все еще не ответил. Но Ноа долго сидел в Оракуле. И знает, что Брайен в Стэнфорде. Я прямо чувствую, как эти новости бродят в нем, рождая новые возможности.
– Ничего. Мы стука никогда не слышим, – отвечаю я Оскару, подхожу к нему и беру за руку. Он от моего прикосновения напрягается. Или, может, мне показалось? – Пап, это Оскар.
Папа бегло его оценивает: не очень деликатно и не очень щедро.
– Здравствуйте, доктор Свитвайн, – говорит Оскар, словно английский дворецкий. – Оскар Ральф. – Он протягивает руку, папа пожимает ее, а другой рукой хлопает его по спине.
– Здравствуйте, юноша, – отвечает мой папа, как в пятидесятых. – Слово «юноша» я подчеркиваю нарочно. – Ноа начинает смеяться, а потом пытается замаскировать это под кашель. Боже. Это снова наш папа. На месте.
– Кстати, об этом. – Оскар смотрит на меня. – Можем поговорить минуточку?
Нет, не показалось.
Уже в дверях я оборачиваюсь, заслышав странные приглушенные звуки. Папа с Ноа истерически корчатся возле стола.
– Что такое? – спрашиваю я.
– Ты нашла Ральфа! – хрюкает Ноа, а потом снова сгибается от хохота. Папа тоже смеется до хрипа и падает на пол.
Я бы лучше осталась там со своими сожителями по ковчегу, чем слушать то, что мне предстоит.
Я выхожу вслед за неестественно мрачным Оскаром на крыльцо.
Мне хочется его обнять, но я не отваживаюсь. Он пришел прощаться. На лице написано. Он садится на ступеньки и кладет руку рядом, приглашая меня присоединиться. Я не хочу сидеть с ним, не хочу слышать то, что он собрался сказать.
– Пойдем на обрыв, – говорю я, мне не надо, чтобы папа с Ноа шпионили.
Оскар идет со мной за дом. Мы садимся, но не касаясь друг друга.
Море спокойное, волны неубедительно скребут по берегу.
– Слушай, – начинает он, и на лице появляется робкая улыбка, которая ему не идет. – Я не знаю, нормально ли об этом говорить, поэтому, если что не так, останови. – Я осторожно киваю, не особо понимая, что меня ждет. – Я хорошо знал твою маму. Мне казалось, что у них с Гильермо… – Оскар смолкает и смотрит на меня.
– Оскар, все нормально, – подбадриваю его я. – Мне надо знать.
– Она видела меня в мои худшие моменты, когда у меня была ломка, когда я метался по студии, словно в клетке, но боялся выходить, потому что иначе мог сорваться – я боялся горя, которое без бухла и наркотиков меня убивало. Но в студии тогда было по-другому. У Ги были кучи учеников. Она тоже там рисовала, а я для нее позировал просто ради того, чтобы она со мной поговорила… – Значит, Ноа был прав. Мама рисовала, скрывая и это.
– Она училась у Гильермо?
Оскар медленно выдыхает:
– Нет, ученицей она никогда не была.
– Они познакомились, когда она брала у него интервью? – спрашиваю я. Он кивает и смолкает. – Продолжай.
– Точно?
– Да, прошу тебя.
Теперь он улыбается своей искренней чокнутой улыбкой.
– Я очень ее любил. Это скорее она, чем Ги, вдохновила меня фотографировать. Что удивительно, мы с ней сидели и разговаривали в той церкви, где я встретил тебя. Я поэтому туда часто хожу – там все напоминает о ней. – У меня по телу бегут мурашки. – Мы сидели с ней на скамье, и она часами рассказывала о своих близнецах. – Оскар смеется. – Я реально имею в виду часами. Особенно о тебе.
– Правда?
– Конечно. Ты просто не представляешь, сколько я о тебе всего знаю. И я все пытался объединить в голове два образа. Ту Джуд, о которой рассказывала твоя мама, и Бедж, в которую я начал влюбляться. – От прошедшего времени у меня начинает болеть сердце. – Она всегда шутила, что мне можно будет с тобой познакомиться только после того, как я отмечу третью годовщину трезвости, а тебе исполнится двадцать пять, потому что она не сомневалась, что мы влюбимся друг в друга по уши, и на этом остановимся. Твоя мама думала, что мы с тобой родственные души. – Оскар берет меня за руку, целует тыльную сторону ладони, а потом снова кладет ее мне на колени. – Мне кажется, она была права, но…
– Но? Меня это «но» убивает, Оскар.
Он отворачивается:
– Время для нас не пришло. Пока.
– Нет, – отвечаю я, – пришло. Абсолютно точно и однозначно. Я знаю, что и ты это понимаешь. Это Гильермо тебя заставляет.
