Это целый мир – заново сотворенный.
Я достаю телефон и начинаю щелкать.
– Ноа, это просто божественно. Нереально божественно. Тебя немедленно возьмут в ШИК! Я откажусь от своего места в твою пользу. Я уже написала об этом Сэнди. И мы пойдем к нему навстречу в среду утром. Он умрет. Не похоже даже на краску из баллончиков. Я не знаю, на что похоже, но это невероятно, настолько…
– Не надо. – Ноа выхватывает у меня телефон, чтобы я больше не фотографировала. – Мне не нужно твое место. Я не хочу в ШИК.
– Не хочешь?
Он качает головой.
– С каких это пор?
– С этой минуты, наверное.
– Ноа?
Он пинает землю ногой:
– Я как будто забыл, насколько круто мне было до того, как я начал задумываться, хорошо ли у меня получается, возьмут ли меня в какую-то дурацкую художку. Ну серьезно, блин, кому какое дело? – Солнце лупит ему в лицо, оно ясное, полное самообладания, оно кажется старше, и я почему-то думаю, что у нас все будет хорошо. – Это вообще не главное, – продолжает он. – Главное – магия. – Брат качает головой. – Как я мог об этом забыть? – Улыбка у Ноа такая же безумная, как и вчера вечером, когда он был пьяный. Мне даже не верится, что он мне так улыбается. Почему не разозлился? Он продолжает: – Когда я догадался, что ты ходишь к Гарсии, – поэтому он заинтересовался моими рисунками? – я понял, что все скоро лопнет, вся моя ложь. И тут я сам лопнул. Наконец-то. Я уже не мог рисовать только в голове. – Ага! – Мне надо было сказать правду вслух, хоть как-то, хоть где-то. Надо было дать маме знать, что я ее в тот день услышал. Надо было извиниться перед ней, перед Брайеном, перед тобой, перед папой и даже перед Гарсией. Я взял деньги, которые папа оставил на экстренный случай, накупил краски в баллонах, вспомнил эту стену – я заметил ее во время пробежек. Я, кажется, посмотрел все видео о том, как делать граффити баллончиками. Первые попытки уже закрашены несколькими слоями и… слушай… – Брат тянет меня за рукав. – Я не злюсь на тебя, Джуд. И не буду злиться.
Я поверить в это не могу.
– Почему? Должен же. Как можно не злиться?
Ноа пожимает плечами:
– Не знаю. Просто не разозлился.
Он берет меня за руки. Наши взгляды встречаются и не расходятся, и мир начинает распадаться, время тоже, годы отлетают, как тряпки, пока все не становится снова так, как будто ничего и не было, и на какой-то миг это снова мы, скорее одно целое, чем два отдельных человека.
– Ого, – шепчет Ноа, – внутривенное вливание Джуд.
– Ага, – соглашаюсь я, и его магия питает все мои клетки. У меня на лице мелькает улыбка, и я вспоминаю все ливни света, все ливни тьмы, как мы собирали камни и искали крутящиеся планеты, дни с тысячами карманов, и я хватаю эти моменты, словно яблоки, и прыгаю через заборы в вечность. – Об этом я забыла, – говорю я, и воспоминание буквально поднимает меня с земли, поднимает нас обоих.
Мы. Парим.
Я смотрю вверх. Воздух мерцает от света. Весь мир светится.
Может, я все это себе вообразила? Ну разумеется.
– Ты это чувствуешь? – спрашивает Ноа.
Мы – парашюты.
Не вообразила.
Кстати, да – не только в искусстве, но и в жизни есть волшебство. Ух ты!
– Идем, – говорит Ноа, и мы бежим в лес вместе, как раньше, и я прямо вижу, как он потом это нарисует: секвойи склонятся вниз, цветы раскроются, словно двери домов, приглашающие нас войти, ручеек потечет за нами изгибающимся потоком цвета, а наши ноги окажутся в нескольких сантиметрах над землей.
А может, так: лес как зеленое пятно у нас над головами, а мы лежим на спинах и играем не на жизнь, а на смерть.
У него камень. У меня ножницы.
У меня бумага. У него ножницы.
У него камень. У меня бумага.
Потом мы, счастливые, сдаемся. Это новая эпоха.
Ноа смотрит в небо.
– Я не злюсь, потому что я с легкостью мог бы так же поступить с тобой, – говорит он. – Да я и поступал. Просто в меньших масштабах. Но много-много раз. Я же знал, каково тебе было в музее и когда мы с мамой выходные проводили вместе. Знаю, что ты все время чувствовала себя брошенной. Я помню, как я не хотел, чтобы она увидела твои скульптуры. И я позаботился об этом. Я всегда боялся, что ты лучше меня и что она это увидит. – Брат вздыхает. – Мы таких дел наворотили… Оба.
– Но все же ШИК был для тебя…
Ноа меня перебивает:
– Иногда казалось, что одной мамы просто мало.
Эта мысль заставляет меня смолкнуть, и мы оба долго молчим, вдыхая аромат эвкалиптов и глядя на трепещущие на ветру листья. Я думаю о том, что мама сказала Ноа – что он должен быть верен себе. А мы оба не были. Почему это настолько сложно? Почему так трудно видеть правду?
– А Хезер знает, что ты гей? – спрашиваю я.
– Да, но остальные – нет.
Я ложусь на бок, поворачиваясь к нему:
– Ты вообще можешь поверить в то, какой я стала странной и каким нормальным стал ты?
– Это поразительно, – отвечает Ноа, и мы оба хохочем. – Хотя я почти всегда, – добавляет он, – ощущаю себя тайным агентом.
– И я. – Я беру палку и начинаю копать. – Или, может, просто человек состоит из разных людей, – говорю я. – Может, мы все время новые роли в себе накапливаем. Создаем их, когда делаем выбор, правильный или нет, когда лажаем, когда переходим на новый уровень, теряем рассудок, разваливаемся, влюбляемся, горюем, растем, отдаляемся от мира, ныряем в него, когда что-то создаем, когда что-то ломаем.
Ноа ухмыляется:
– И каждое новое «я» встает предыдущему на плечи, пока мы не превращаемся в такой шатающийся человекостолб?
Смертельный восторг.
– Да, точно! Мы все – просто шатающиеся человекостолбы!
Солнце уже садится, в небе появляются тонкие розовые облака. Пора идти домой. Сегодня вернется папа. Я собираюсь об этом сказать, но первым заговаривает Ноа:
– Эта картина у него в коридоре. С поцелуем, я ее лишь мельком заметил, но мне кажется, ее мама написала.
– Да? Я и не знала, что она рисует.
– Я тоже.
Это было тайной? Очередной ее тайной?
– Как и ты, – говорю я, и что-то становится на свое место – прямо идеально. Ноа был маминой музой. Я в этом уверена, и, что невероятно, это не вызывает зависти, я все понимаю.
Я снова переворачиваюсь на спину, зарываю пальцы в суглинок и представляю себе, как мама писала эту невероятную картину, выражала желание руками, как она была настолько влюблена. Какое право я имею злиться на нее за то, что она нашла свою вторую половинку и захотела быть с ним?
Как говорил Гильермо, сердце голову не слушает. Оно не подчиняется никаким законам и уговорам, как и ожиданиям окружающих. Хотя бы ее сердце было полно чувств перед смертью. Она хотя бы жила своей жизнью, позволив ей пойти по швам, пустив коней в галоп, прежде чем этой жизни суждено было оборваться.
Хотя нет.
Извините.
Как можно было так спокойно разбить папе сердце? Нарушить все данные ему обещания? Разбить нашу семью? Но, с другой стороны, почему это плохо, если она была верна себе? Черт. Это оказалось одновременно и хорошо и плохо. Любовь созидает и так же разрушает. Она одинаково много приносит и радости, и боли.
Ее счастье стало его несчастьем, в этом вся несправедливость.
Но папа еще живой, у него есть время заполнить свою жизнь счастьем.
– Ноа, ты должен рассказать папе. Прямо сейчас.
– Что рассказать папе? – Над нами оказывается наш отец, подошедший неслышными шагами, и смотрит сверху вниз. – Я ехал в такси и увидел, как вы побежали в лес, держась за руки. Я как будто в другие времена попал.
Он ложится с нами на лесную подстилку. Я сжимаю руку Ноа.
– В чем дело, сынок? Что ты должен мне рассказать? – спрашивает он, и мое сердце переполняется любовью.
Через некоторое время вечером того же дня я сижу в кресле, а Ноа с папой ловко порхают по кухне, готовя ужин. Помогать они мне не разрешили, даже после того, как я пообещала оставить библию. Мы с Ноа договорились: он прекратит прыгать с обрывов, а я перестану во всем руководствоваться библией и приостановлю все свои медицинские исследования – прямо с настоящего момента. Я сделаю гигантскую бумажную скульптуру летающей женщины из каждой страницы библии. Бабушке понравится. Это первое, что я записала в свой пустой блокнот для идей, который ношу с собой с момента поступления в ШИК. И назову эту работу так: История удачи.
Когда несколько часов назад еще в лесу Ноа рассказал папе правду насчет мамы с Гильермо, папа просто-напросто ответил: «Да. Это мне куда понятнее». Он не вырвался из гранита, как Ноа, внутри него не разверзлись океаны, как у меня, но видно, что буря у него на лице утихла. Папа – ученый, у него решилось нерешаемое уравнение. Все наконец стало понятно. А для папы понимание на первом месте.
Ну, я так думала.
– Дети, я тут подумал кое о чем, – начинает он, отвлекаясь от нарезания помидора. – Как вы отнесетесь к переезду? Не из города вообще, а просто в другой дом. Не просто в какой-нибудь старый дом… – У него смешная улыбка. Я просто не представляю, что он скажет дальше. – А в плавучий дом. – Я даже не знаю, что круче: то, что папа говорит, или как он при этом выглядит. Как тот суперсумасброд на одноколесном велике. – Мне кажется, нам в жизни не хватает приключений. Совместных.
