Алексей Слаповский - Закодированный

– А потом?

– Потом? Потом или где-то сходит, или остается и спокойно едет дальше.

– Интересно, конечно…

– Что? Похоже на бред? Ну, тогда не знаю. Ищите!

Боже мой, как, оказывается, легко совершить безнаказанное убийство, как легко спрятать концы! И как это все похоже на алкогольный голод! Кажется, сделай это – и гора свалится с плеч, прорвется плотина и схлынет все то, что скапливалось в Прядвине на протяжении этого года, и он – освободится…

Кто-то повернул ручку двери, подергал.

Прядвин хотел выйти, но остановился, помедлил: открыть сразу после требовательного дерганья ручки нельзя, покажется подозрительным.

Вышел – и мимо женщины, деликатно отвернувшейся к окну, с полотенцем на плече.

В коридоре – никого. Проводница, правда, может появиться в любой момент. Но нельзя же вовсе без риска.

Он вошел в купе.

Вагон СВ тем еще хорош, что вдвое меньше людей, чем в обычном купейном, то есть вдвое меньше вероятность встретить сейчас кого-нибудь, когда они с Мухайло будут идти по коридору. Двери в купе закрыты, все еще спят, это Мухайло спозаранку начал лопать яйца и пить чай, идиот.

– Что это вас так рассмешило? – спросил Мухайло. (Лицо Прядвина дергалось от молчаливого смеха.)

– Да там… Девушка. Довольно милая. Умоляю, говорит… Попросите Мухайло выйти в тамбур на минутку!

– Да? Довольно милая?

– Очень милая.

– А почему бы ей сюда не прийти?

– Я предложил. Стесняется. Похоже, она хочет всего-навсего взять у вас автограф. Ну, знаете, как это бывает: чтобы в полумраке, в тамбуре. Девические прихоти.

Да помоги же ты мне! Усмехнись сально, скажи что-нибудь похабное: дескать, неплохо бы эту поклонницу в тамбуре! – или: Иван Алексеевич, дескать, удалитесь на полчасика!

Но Мухайло лишь недовольно хмурился и с сожалением глядел на стол, на недопитый чай, на недоеденный кусок колбасы.

– Нет, к черту! – сказал Мухайло. – Очень вас прошу, позовите ее сюда. Что за фокусы!

– Хорошо, – сказал Прядвин. – Конечно.

Он не спеша дошел до тамбура, вышел, постоял там, вернулся.

Мыслил:

Девушка плачет и не идет. Похоже, дело не в автографе. Похоже, она знает Мухайло. Она хочет ему что-то сообщить. Что именно? А я откуда знаю?! И увольте меня, Николай Валентинович, не хочу быть у вас на посылках!

Именно так – рассердиться, это будет естественно, в этом прозвучит и раздражение из-за бесплодных хождений туда и обратно, и досада: меня-то вот не вызывают в тамбур милые девушки! Хорошо еще в этой придумке то, что есть некоторая загадочность: что за девушка, в каком смысле – меня знает? Что она хочет сообщить? А вдруг это моя тайная дочь, результат мимолетного гастрольного увлечения? Конечно, смахивает на киношный сюжет, но все мы, хоть и дотла траченные иронией, верим про себя, что с нами может произойти таковая житейская драма.

– Ну что? – спросил Мухайло.

– Странно, – пожал плечами Прядвин. – Она плачет. Похоже, тут не в автографе дело. Похоже, она вас близко знает и что-то хочет вам сказать.

Расчет оказался верен: Мухайло глянул изумленно и вышел из купе. Сжимая в руке железку, Прядвин двинулся следом.

– А вы-то зачем? – спросил Мухайло. – Вы подождите, я сейчас.

Прядвин послушно сел.

Идиот, говорил он себе. Полный идиот.

Мухайло вернулся.

Лицо у него было не гневное, каким быть должно в таких случаях у именитого артиста, да еще артиста с такой фактурой, такого осанистого, недаром он изображал полководца в одном фильме и очень натурально топал ногою и помавал бровями, а обиженное и растерянное, как у добряка-бухгалтера, которого сослуживцы обманули, сказав, что в буфете дают горячие пирожки с мясом, он спустился аж на три этажа, а пирожков-то и нет, и вообще буфет закрыт.

Он молча сел и принялся за чай.

– В чем там дело? – спросил Прядвин.

– Да ладно вам. Глупые шутки.

Я сошел с ума, подумал Прядвин.

– Что? – спросил Мухайло.

– Я разве что-то сказал?

– Вы сказали, что сошли с ума. И давно это у вас?

Прядвин вынул из рукава железку и показал Мухайло:

– Вот…

– Что это? – Мухайло надел очки и близоруко склонился к железке. В светло-седых его волосах ярко выделялись пробор, розовая кожа и были видны веснушки на этой коже.

Разве тут, на голове, бывают веснушки? – подумал Прядвин, и ему дико, страшно захотелось ударить по этому пробору, чтобы увидеть, как из черепного пролома хлынет, поплывет, растечется освобожденная кровь.

Мать, давно уже городская женщина, вдруг забыто, по-бабьи, по-деревенски округлила глаза, дернула за руку, поволокла за собой в подъезд. Он не понял, упирался:

– Чего ты? Чего ты?

– Ничего! Нехорошая старушка идет. Никогда на нее не смотри!

– А чего такое-то? (И страшно охота вырваться и как раз посмотреть.)

– А ничего! Сглазить может!

Даже остановился – и по-взрослому, по-городскому, по-образованному осудил:

– Суеверия это!

(Лет шесть мальчику было или семь.)

Есть семейные легенды. Байки, предания. Как гости соберутся, они всплывают. Тут байка была такая:

– Ваню соседка сглазила. Бабка деревенская, неотесанная, колдунья, всего и год в городе прожила, умерла. А за этот год в нашем подъезде в 53-й квартире у молодой женщины мастит образовался, в 50-й люстра чуть на ребенка не упала, в 61-й собака сбесилась, покусала всю семью, в 64-й по ночам сверчок сверчит, ничем его взять не могут, а под нами сосед совсем здоровый от запоя помер. Вы говорите, что хотите, что ненаучно и все такое, а я скажу: сглазила. Ваня с того время стал какой-то…

– Майским морозом хваченный! – переводит все в шутку гость, желающий выпить, а не слушать семейные предания.

Так мелькнуло раз, другой, десятый: сглазили! И запомнилось. И поверилось.

Вот он стоит у доски, его выволокли перед всем классом за стрелянье из трубочки жеваной бумагой, он, обычно послушный и тихий, вдруг огрызается, сперва робко, а потом уже с удовольствием, класс смеется, учительница, у которой щеки шире лба, краснеет этими щеками, ничего не понимая, кричит, чтобы он сейчас же, сейчас же шел за родителями, он нахально говорит: «Ага, щас, бегу!» – и сам ужасается своей наглости, правда, тут же себе мысленно объясняет, что все это ради девочки со второй парты у окна, она смеется звончее всех и любуется им, но все равно слишком опасно, слишком неожиданно для него самого собственное нахальство, он уже готов смириться и ждет только, чтобы учительница сменила тон, чтобы это выглядело не его поражением, а мирным договором, но та не понимает, и все орет, все орет, и уже истерично дергает его за рукав пиджачка, он отскакивает от нее и со слезами в голосе кричит: «Дура!» – понимая, что пропал, что теперь ему не жить, родителей никогда не требовали в школу к ответу за поведение сына, они не перенесут, положение безвыходное, это все старуха, старуха сглазила, он открывает дверь ванной и ищет глазами вверху, на чем можно повеситься, берет веревку, но тут видит, что в дальнем углу коридора (а издали звуки школьного вечера, музыка, танцы) девочка со второй парты у окна обнимается и целуется со старшеклассником, он следит, спрятавшись за выступ стены, старшеклассник отходит от девочки, уходит, девочка остается ждать, глядя в окно, он крадется за старшеклассником, тот спускается по лестнице и в самом низу, где заколоченный черный ход, достает откуда-то бутылку и торопливо отпивает – для любовной храбрости? – он смотрит, он ненавидит старшеклассника, он замечает под застекленным ящиком пожарного крана бумажный куль с цементом, в старой школе постоянно идет ремонт, он хватает этот куль, переваливает через перила, убегает на цыпочках, слыша звук падения и вскрик, он ждет, когда старшеклассник поднимется, но тот не поднимается, девочка со второй парты у окна бродит по коридору, ему очень хочется подойти к ней и сказать, что это не он сделал, он не хотел, это случайно, это старуха одна, покойница, сглазила, ты зря не веришь, это все она виновата, потому что сам я никогда бы не смог этого сделать, старшеклассника все нет, ему становится страшно, он бежит к лестнице, спускается вниз, а ему кричат: «Ага, не смог! Врун поганый!» – кричат все они, которые сами ни за что не прыгнут с десятиметровой вышки в бассейне, куда они пришли на урок физкультуры поплавать и попрыгать с метровой тумбы, выше не разрешается, но он взял и похвастал, что прыгнет с десятиметровой, а они не хвастали, поэтому они не виноваты, ничего не обещав, а он виноват – пообещав, теперь будь добр, прыгай, или ты опозорен, но он, взобравшись, понял, что никогда не прыгнет с этой жуткой высоты, а они смеются, и он на полпути поворачивает и опять лезет вверх, стоит наверху, зная, что расшибется, что это гадина-старуха его подталкивает на верную гибель, он закрывает глаза, прыгает и катится по соломе, девушка со смехом кувыркается тоже, они падают друг на друга, колко, соломенная труха лезет за одежду, я вся уже чешусь, озабоченно говорит она и снимает кофточку, в то время как друг ее (и его друг), поссорившись с ней, ушел вперед, к реке, она любит друга, он это знает, отряхивает, и вдруг чувствует свободу и радость, будто все это происходит на необитаемом острове, он говорит, у тебя и там солома, снимает, отряхивает, сметает соринки кончиками пальцев, поглаживает ладонью, проверяя, не осталось ли, она говорит, ты тоже весь в соломе, он сбрасывает рубашку, она гладит ладонями, снимая соломинки, он говорит, глядя ей в глаза, у тебя и там тоже, она говорит нет, он говорит да и снимает и там тоже, освобождает кожу от соринок, от соломинок, она говорит нет, но вниз не смотрит, смотрит на него, и он на нее смотрит, снимая с себя все, они стоят, они не то чтобы боятся лечь, но ведь если они лягут, то опять к ним прилипнет солома, труха, и их очищение друг друга потеряет смысл, вернее, приобретет другой смысл, в котором они пока друг другу вроде бы не признались, хотя он уже прижался к ней, и вот берет руками, он находит путь, подгибая ноги, утверждается в начале (и все смотрят друг другу в глаза, и в этом какая-то жуткая игра – без игры) и вот резким движением вверх поворачивает ручку двери и входит в комиссию по распределению, это ему задают вопрос о его предположительных стремлениях: будет ли он беспардонно и нахально пытаться остаться в городских тепличных условиях, чтоб жить паразитично, или хочет патриотично отправиться в глубинку, в сельскую школу, где ждут его быстрые разумом Невтоны, и он вдруг, просветлев лицом, аки протопоп Аввакум, произносит самоотверженно, что желает послужить делу воистину народного просвещения, и отправляется в глубинку, в глухое сельцо, там живет и учит детишек математике, географии, литературе, любви к Родине и к музыке на примере оперы композитора Бородина «Князь Игорь», две заезженные пластинки, учит он также – умеренно и доступно – свободомыслию вперемежку с общеобразовательным минимумом, взяв за талию внучку хозяйки бабы Оли, тоже Олю, бултыхая брезгливо ложкой в окрошке, измученный бессонной ночью, тоской и глухостью окружающего и глухостью самого себя, он надевает заячий тулупчик, пинком распахивает дверь в морозную ночь, падает в кресло, лениво щурится на многоэтажную башню за окном и на свет лампы под абажуром, разглядывает отца невесты, добродушного пьяницу, мать невесты, хлопотунью, но почему – невесты? почему все идет к свадьбе? – что-то тут не так, девушка спрашивает: ты о чем там думаешь, он, прищурившись, смотрит на девушку и решает важный вопрос: украшает ее или уродует родинка на левой щеке, глазам родинка нравится, но он ведь никогда не трогал ее рукой, вдруг она окажется шершава, неприятна на ощупь, и разлюбишь девушку, он притрагивается к родинке, она говорит: перестань, не щекоти, мне вставать пора на работу, а тебе сегодня к скольки, он думает о работе, о своем учреждении, которое ему нравится в общем-то, но это, несомненно, результат сглаза, значит, надо поменять работу, и он пристраивается в заводской многотиражке, ему смертельно скучно, но он не верит этой скуке, потом не верит неверию, он идет по улице, ноябрь, в киоске продают пиво, ему очень захотелось пива, но он, опытный уже, понимает, что желание пива в холодный день – все тот же результат сглаза, проходит мимо киоска, но тут же возникает обида: с какой стати я должен укорачивать себя, почему не исполнить маленького желания – сдохни ты, давно сдохшая старуха! – и пьет пиво, кружку, две, три, лежит в больнице с жесточайшей ангиной, укоряя себя, с молоденькой врачихой заводит беседу о судьбе и предопределении, ей интересно, она прогуливается с ним по зимнему саду, он хочет обнять ее и поцеловать в красные губы, но пугается, что все это от сглаза, на самом деле на фиг не нужна ему эта врачиха, он вдруг говорит ей глупости, грубости, гадости, а потом говорит: между прочим, желаю, мадам, содрать с вас одежду и за теми вон кадками жестоко вас поиметь, она смотрит с испуганным любопытством, он смущается, она говорит рассудочно: не пойму, когда вы настоящий, когда вы мне всякие любезности говорите или когда ты мне всякие пакости говоришь, пошла ты на куда-нибудь! – говорит он, галантнейше целуя ей руку и готовясь сделать реверанс, она, пальчики оттопыривая, тоже подворачивает под себя ножку в книксене, тут он дает ей подножку, цопает ее за волосы, тащит за кадку с фикусом, стягивает трусы и говорит, упав на колени: боже ты мой, боже ты мой, как я тебя люблю, драгоценность ты моя, я люблю вас, сударыня, будь же моей женой, зараза, она смеется, и плачет, и зовет на помощь, и просит его любви, он каждый день или через день встречается с ней, поскольку они служат вместе, жена не знает об этом, никто не знает об этом, ну, то есть знают, что они просто друзья, ну, поболтать там и все такое, и ничего больше, а в это время начальник вызывает его к себе и требует назвать срок окончания работы, а он, выходя уже мысленно на улицу, на свободу, в осенний золотой парк, к скамейке, на которой так хорошо мечтать, выпив бутылку дешевого золотистого вина, запахивая пальто и укутываясь шарфом, говорит: ты мне надоел, плохой и скверный начальник, я плюю на тебя и на эту работу, начальник синеет и стучит кулаком, и он падает на пол, ползет, слизывая пыль, присыпанную наказующим ядом, от порога до расшитых бисером сафьяновых с загнутыми носами сапог повелителя, он хмуро отряхивает пыль с брюк и говорит: ладно, и уходит с чувством, что сказал что-то не то, слишком смелое или, кажется, слишком робкое, нахальное, покорное, постыдное, гадкое, либеральное, фискальное, а на самом деле всего только одно слово: ладно, он пишет статью, зачеркивая каждое слово и вписывая новое, зачеркивая и новое, и еще зачеркивая, и снова зачеркивая, ни в одном слове он не уверен, а сволочь-старуха лежит себе в могиле, хохоча и потирая костяную кисть о костяную кисть, он закуривает, совсем не уверенный, что хочет курить, он решает бросить курить, он яростно рвет пачку дешевых сигарет вместе с сигаретами, выбрасывает в урну и тут же ему страшно хочется закурить, он стесняется спросить у сослуживцев, поэтому на всю комнату нахально орет: эй, вы, дайте закурить, жадюги, ему дают, а он из мусорного ведра вытаскивает обломки сигарет, потому что постеснялся спросить у сослуживцев, находит обломок побольше, прикуривает, затем, сменив место работы, профессию, друзей, идет с подносом, видит два салата – из капусты и из свеклы, ему хочется капусты, но рука уже взяла вазочку со свеклой, очередь влечет его дальше, он понимает, что это старуха подтолкнула его под локоть, чтобы он взял свеклу, а не капусту, которую ему хотелось, он, вызывая недовольство, проталкивается обратно… извините… извините… ставит вазочку со свеклой на место, берет капусту, проходит к кассе, расплачивается, садится за стол, радостно подносит ко рту вилку с капустой и тут понимает, до чего ж ему хочется свеклы, ему так досадно, так обидно и больно, что он хватает поднос и бросает его на пол, кричит, сучит ногами, катается по полу, кусая пальцы и ноги тех, кто хочет помочь, спешит на взлетную полосу, где ждет его уже самолет, взбирается по трапу на дерево, всем сердцем любя природу, но не желая в ней участвовать, но то, что он приобрел, так и называется: участок, участвуй, – участвуй, говорит жена, участвуй, говорят тесть и теща, участвуй, говорят двое маленьких детей, которые еще не умеют говорить, топоча ножками, сын подходит к нему, прося взаймы, то есть на самом деле без отдачи, он отворачивается к стойке и говорит буфетчице, рыжей бабище: налей, и тут же спохватывается: почему я улыбнулся ей, и тут же спохватывается: а почему я сомневаюсь насчет своей улыбки, и тут же спохватывается: но если есть эти сомнения, значит, нужно их развить и продолжить, они ведь не возникают просто так, но тут же спохватывается: а кто заставляет меня продолжать эти сомнения, кто вообще вынудил меня мыслить на эту тему, но тут же спохватывается: не задумано ли все именно так, чтобы он оказался в этом паскудном ресторане у стойки, желая добавить и сомневаясь по поводу своей заискивающей улыбки, и он отходит от стойки, чтобы написать заявление об увольнении по собственному желанию. Это, слава богу, легко, ведь есть единый образец. Он пишет: