— А не выпить ли нам? — весело предложил Еннер.
На столе появилась бутылка вина.
Остаток вечера превратился в настоящий кошмар, особенно после того, как Давид выпил и потерял контроль над собой. Он не привык к алкоголю, и уже после второй рюмки у него зашумело в голове. Ему хотелось показать, что он нисколько не стесняется и вообще ничего не боится. Поэтому он громко и оживленно говорил с Еннером, улыбался, смеялся, спрашивал, можно ли играть дьявола, не становясь дьяволом хотя бы на время спектакля. Наверное, в Еннере и вообще есть что-то дьявольское? Знаком ли он с дьяволом? Знаком лично? София метнула на него сердитый взгляд, но Еннер отвечал без малейшего раздражения:
— Это трудный вопрос, мой юный друг. Гораздо труднее, чем ты думаешь. Если дьявол существует, он должен быть настолько злым и безобразным, что никто не осмелился бы встретиться с ним с глазу на глаз. Он был бы пострашней всех ужасов войны, в его смехе звучал бы злобный смех всего мира. Такое существо нельзя изобразить на сцене. Я играю не дьявола.
— Вот как? — высокомерно удивился Давид. — А кого же?
— Я пытаюсь играть актера, который играет дьявола. Думаю, иначе сыграть Мефистофеля невозможно. Это не так просто, как может показаться на первый взгляд.
— Но этот актер, этот шут, находясь на сцене, тоже должен нести в себе некий заряд зла, чтобы быть убедительным?
— Да, — серьезно согласился Еннер, — Думаю, это верно.
— Конечно верно. — Давид вспылил. София хотела остановить его, но Еннер успокаивающе прикрыл своей большой ладонью ее руку и продолжал:
— Как ни странно, — он обращался к Давиду, — зло, которое актер должен изобразить, он, безусловно, должен отыскать в себе самом. Но актер не может просто сыграть зло, живущее в нем, — оно не будет похоже на настоящее, ему будет недоставать подлинности. Он должен воссоздать это зло средствами искусства. И тогда он уже забывает о зле или темных силах внутри себя. Он заряжается новой силой, силой света. Пусть публика воспринимает это как поток адской тьмы, для него самого — это свет, доброта. Необходимо помнить о разнице между внешностью и сущностью, между иллюзией и действительностью. Цель актера в том, чтобы зло выглядело как зло. В жизни носители зла часто выглядят вполне невинными и безобидными. А вот безобидный Мефистофель на сцене был бы просто смешон.
София и Ханнес благоговейно кивали, слушая Еннера, но Давиду все казалось словесной игрой, жонглированием понятиями, лишившимися в результате этого своего истинного смысла. Если бы Давид был трезв, он бы, наверное, все воспринял иначе. Но теперь в нем вспыхнула злоба против этого приятного и дружелюбного артиста. Он заметил, что Еннер не отпустил руку Софии, она же сама высвободила ее не сразу. У Давида от слез сдавило горло, ему хотелось опрокинуть столик, хотелось задушить Макса Еннера. София не сводила с Еннера широко открытых глаз. Артист еще раз коснулся ее руки, тонкой, белой руки, и на Давида навалилась нестерпимая тоска. Он окончательно опьянел. Он вспоминал потом, что говорил без умолку, но не мог поколебать уверенность Еннера или произвести впечатление на Софию; он помнил, что Еннер заботливо помог ему избежать скандала, помог уйти, как помог бы отец или взрослый друг. Он вывел Давида на улицу. Давида вырвало. Еннер вытер ему лицо своим носовым платком. Это было особенно унизительно. Потом появилась София и, не пожелав ему доброй ночи, ушла под руку с Еннером.
Ханнес довел Давида до дому и погулял с ним, пока Давид не протрезвел настолько, чтобы выдержать родительский гнев.
— Да плюнь ты на него! — успокаивал он Давида, когда они уже в четвертый раз шли вокруг квартала. — Он скоро уедет к себе в Берлин. Забудь о нем!
— Ханнес, мне так тяжело.
— Ты просто пьян.
— Нет, Ханнес, это что-то другое…
— Ты ревнуешь. А это смешно. К таким, как он, не ревнуют. Это же просто глупый актер с громким именем.
— Но домой она ушла с ним!
— Ну и что? Ты же был не в состоянии проводить ее.
— Да, но ты мог бы…
— Я? Я должен был проводить тебя. Не мог же я оставить тебя в таком состоянии. Или ты хотел, чтобы тебя проводил Еннер? Поднялся к вам, познакомился с твоими родителями… Возьми себя в руки, Давид. Между прочим, его фамилия вовсе не Еннер.
— Что ты хочешь сказать?
— Еннер — это актерский псевдоним. Его настоящая фамилия Эрршлинг. Херрготт Эрршлинг, если это тебя утешит.
Давид через силу засмеялся.
— Не позволяй чувствам брать над собой верх, — сказал Ханнес. — Ты как былинка на ветру.
— Да, но разве ты не видел…
— Я все видел, — честно ответил Ханнес. — Не буду отрицать, кое-что и мне бросилось в глаза… Но это еще ничего не значит. Не обращай внимания.
— А зачем она привела его в кафе, если шла, чтобы повидаться со мной?
— Перестань! Может, она просто хотела доставить тебе радость, познакомить с известным артистом? А ты весь вечер вел себя глупейшим образом. Прости мне эти слова.
— Я знаю, — тихо сказал Давид. — Но я так испугался. Понимаешь, Ханнес, я обещал ей…
— Это меня не касается, — решительно прервал его Ханнес. — Она привела Еннера, потому что хотела познакомить тебя с ним. Не для того же, чтобы доставить ему удовольствие! Должно быть, она думала, что ты восхищен им, да и я тоже так думал. После этого спектакля ты только о нем и говорил.
— Да-да. Я все понимаю, но тут что-то совершенно другое. Между ними что-то есть.
— Не обращай внимания, — тихо повторил Ханнес. — Делай вид, что все в порядке. Еннер через несколько дней уезжает в Берлин. Этот сезон он будет выступать там, и следующий тоже. Извинись перед Софией за свое глупое поведение и забудь этого господина Херрготта Эрршлинга.
Давид благодарно кивнул другу.
— Как ты себя сейчас чувствуешь, готов к встрече с родителями?
Когда Давид через неделю увидел Софию, он, по совету Ханнеса, попросил у нее прощения. София снова стала самой собой, ее неприступная отчужденность исчезла. Она обрушила на Давида свою любовь, словно тоже просила за что-то прощения. Давид был смущен и обрадован. Долгое время они даже не вспоминали о Еннере.
Но что-то все-таки произошло, что-то изменилось, что-то осталось недосказанным и стояло между ними. Прежде всего это выражалось в смене настроений у Софии. Порой она бывала с Давидом такой, как всегда, близкой и нежной. Но вдруг без всякой причины замыкалась, отвечала невпопад, смотрела невидящим взглядом, избегала Давида, ссылаясь на занятость… Она и вправду была очень занята. Правда, раньше это не мешало им быть вместе. Давид снова начал засыпать ее стихами и письмами, а также другими знаками внимания — подарками, книгами.
Иногда София бывала грустной, и у Давида не хватало мужества спросить, в чем дело. В глубине души он знал причину, предчувствие говорило ему, что это связано с Еннером. Но он цеплялся за надежду: если делать вид, что ничего не случилось, между ними все останется по-прежнему. Ему не приходило в голову утешить Софию, понять ее. Зато он не скрывал, что несчастен, и своими знаками внимания словно упрекал ее в непостоянстве. Перед Новым годом он увидел у нее на комоде конверт, лежавший адресом вверх: Берлин 3, Максу Еннеру…
— Так ты переписываешься с Еннером? — ревниво спросил Давид.
— С Максом? Да, мы переписываемся.
Давид многое отдал бы, чтобы не видеть этого конверта; в тот вечер им с Софией было так хорошо, они долго гуляли, играли в пятнашки, даже пели. Теперь все испорчено.
— Значит, для него у тебя есть время? — взорвался Давид.
София отложила кисть и подошла к нему.
— Давид, — умоляюще проговорила она. — Ну почему ты такой несносный?
— Несносный! — Он был задет. — По-моему, это ты стала несносной. Что у тебя с этим человеком?
— Что у меня с ним? — София отвела глаза. — Мы переписываемся. Он старый друг нашей семьи… Я уже говорила тебе.
— А в театре ты сказала, что никогда его не видела.
— Правда? Не помню.
— Ты лжешь. — Давиду стало грустно.
— Я правда не помню, чтобы я так сказала. Может, я имела в виду, что не видела его на сцене.
Ее глаза были полны черного отчаяния. Она не смотрела на него. Неужели она лжет? Зачем?
— И о чем же вы пишете друг другу?
— О многом. Об искусстве. О том, что происходит в мире. О том, что нас интересует… О чем вообще люди пишут друг другу? К тому же это не твое дело.
Давид помолчал, потом спокойно спросил:
— А ты заметила, что мы с тобой уже не разговариваем, как прежде? Почти не разговариваем. Что-то изменилось.
— Да, Давид.
— Теперь ты обмениваешься мыслями с ним?
— А если и так? Ты всегда говоришь только о себе. О своей тоске, о своей любви, о нас с тобой, и больше ни о чем. Что, по-твоему, нас ждет? Благопристойный брак? И так уже до самой смерти? Мне этого мало. Человек должен двигаться вперед. — Она была беспощадна. — Пойми, я хочу двигаться вперед. Хочу расти и учиться. Я должна быть свободна.
