— София! — крикнул он. — София! — Он стоял перед Еннером, смотревшим на него с мягкой понимающей улыбкой.
— Давид? — сказал Еннер. — И ты здесь?
— Макс… — откуда-то издалека донесся предостерегающий голос Софии.
— Отпусти ее, Еннер. Сейчас же отпусти ее руку! — Голос Давида сорвался, среди гостей послышался смех. Но Давид не позволил остановить себя. Запахло скандалом.
— Кажется, пришло время выпить еще по чашечке кофе, — громко и смущенно сказала фрау Мельхиор.
— Ты мне угрожаешь, Давид? — с недоверчивой улыбкой спросил Еннер.
— Я знаю, кто ты, — тихо сказал Давид. — Твое настоящее имя Херрготг Эрршлинг!
— Ну и что? Это не тайна. Давай-ка лучше сядем и поговорим о жизни, тихо и мирно.
— Ты дьявол, — сказал Давид.
В абсолютной тишине прозвучал голос Софии:
— Давид, ты не понимаешь. Зачем ты меня мучаешь?
— Я тебя убью, — сказал Давид Еннеру. — Я тебя убью, если ты не оставишь ее. Она — моя. Мы принадлежим друг другу. Ты не имеешь права красть ее у меня.
— Да, есть такая заповедь. — Еннер усмехнулся. — Но София сама пришла ко мне, Давид. Такова жизнь.
Давид взглянул на Софию. Она отпустила руку Еннера и беззвучно плакала. Голос вдалеке сказал:
— Может, нам вышвырнуть его вон, фрау Мельхиор?
— Я убью тебя, — повторил Давид. Актер засмеялся:
— Ты выставляешь себя на посмешище.
— Знаю. Но я только выгляжу таким безобидным. Пойми это, Эрршлинг.
— Перестань! — Еннер нахмурился. — Почему бы тебе не пойти домой? Зачем ты мучаешь Софию? Ты компрометируешь и себя, и ее. Если ты устроишь скандал, на мне это не отразится, но что скажет София, если ее храбрый еврейчик…
Давид спокойно расстегнул пиджак и сунул руку во внутренний карман.
— София — хорошая девушка, — продолжал Еннер, — и если хочешь знать, мы с ней… мы с Софией…
Давид стоял с отцовским револьвером в руке и целился в Еннера.
— Отдай револьвер, — спокойно сказал Еннер.
— Продолжай, на чем остановился, — усмехнулся Давид. — Расскажи, что хотел, Еннер.
В тишине слышалось только всхлипывание Софии. Наконец фрау Мельхиор сказала:
— У меня в доме — никакой стрельбы. Мой дом — дом искусства, дом мира.
Еннер криво улыбнулся.
— Отдай мне револьвер, — сказал он, но не двинулся с места. — София любит тебя. Я тоже ценил тебя, хотя ты болван, но я дружески относился к тебе, потому что она…
Раздавшийся звук был больше похож на крик, чем на выстрел; комната вдруг сделалась маленькой. Давид выстрелил в потолок.
— Держите его, — сказал рядом чей-то голос. — Держите, пока он не перезарядил револьвер. — Однако Давид уже выпустил оружие. Чья-то рука нашла его руку, кто-то крепко схватил его за плечо, но кто-то крикнул звонко и громко:
— Отпустите его! Сейчас же отпустите! Не смейте его трогать!
Давида отпустили. Он ушел. Ушел с благословения Софии.
* * *
— Ты просто осел! Тоже мне молодой Вертер! Револьвер, о Господи! Весь город только об этом и говорит!
— Я знаю, Ханнес.
— Твой отец был у нас сегодня. Он совершенно убит.
— Я знаю.
— Полиция тоже приходила.
— Полиция?
— Еннер заявил на тебя. Полиция и без того начала бы расследование, такие вещи не скроешь. Но он все-таки заявил. У него случился сердечный приступ. Тебя ищет полиция, тебя ищет отец… я, наверное, сумасшедший.
— Спасибо тебе, Ханнес.
— Ну сколько ты сможешь жить в этом сарае? Скоро весна…
— Что же мне делать?
— Хватит и того, что ты сделал. Пойми, ты не можешь соперничать с таким человеком, как Макс Еннер. Он — знаменитость, ты — ничто. Ты больше не привлекаешь Софию, у тебя не осталось ничего своего, ни своих интересов, ни своего самостоятельно приобретенного опыта. Ты ничем не горишь, не хочешь ничему посвятить себя.
— Я знаю, — сказал Давид. — Наверное, именно это я и понял, когда целился в него из револьвера. Бее вышло не так, как я думал. Я взял в секретере револьвер, деньги и свой паспорт. Я твердо решил убить его и скрыться. Лучше совершить преступление и бежать, думал я, чем отдать ему Софию. Я целился в него, и меня воротило от его дружеского великодушия. Его слова отскакивали от меня как от стенки горох. И тут произошла странная вещь — я понял, что действительно могу убить его. Что это очень просто. А еще я понял, что я тоже не очень-то нравлюсь ему. И я подумал, что вполне могу и не убивать его, если мне этого не хочется. И мне было уже легко выбрать последнее.
— Умный выбор. — Ханнес задумчиво смотрел на друга.
— Я вдруг подумал: а что если он меня и победит? Что такого, если последнее слово останется за ним? И я решил не убивать его.
— Но ты все же выстрелил?
— Хм. Только потому, что не знал, как иначе спустить курок, и боялся, что револьвер выстрелит случайно.
— Ничего себе!
— Как ни странно, я не думал тогда о том, что София любит его. Я вообще не думал о ней. И о нем тоже. Я только видел его, понимаешь?
— Нет.
— И я тоже не понимаю.
Они помолчали. Давид сидел на большом столе в сарае для инструментов за домом Шахлей. Сидел, поджав под себя ноги. Он дохнул на треснувшее стекло. В холодном воздухе его дыхание превратилось в пар.
— Послушай, — сказал Ханнес, — не думай, будто София не любит тебя. Она тебя любит. Я знаю.
— Ты с ней…
— Конечно, мы с ней говорили. Она приходила уже два раза. Она обижена и сердита на тебя. Так сердятся только на тех, кто небезразличен.
— А Еннер?
— Я не знаю, какие у них отношения. Может, и самые близкие. Но она упомянула о нем мимоходом, она злится на него из-за обращения в полицию.
Давид вздохнул и снова подул на стекло.
— Я уеду, Ханнес, — сказал он. — Сегодня же вечером, как только стемнеет.
— Куда?
— Мир большой. Просто сбегу. Как и хотел. Я же тебе сказал, что взял свой паспорт. Конечно, мне страшно, но я все-таки уеду. После вчерашнего мне хочется только уехать. Возьму пример с Августина.
— О чем ты говоришь?
— Разве ты не знаешь легенды об Августине?
— Нет.
— А я думал, ее знают все. Двести лет назад в Вене жил музыкант по имени Августин. Он играл на волынке, был веселый и любил выпить. Однажды вечером во время эпидемии чумы — это было в тысяча шестьсот семьдесят девятом году — он пьяный возвращался домой из трактира, над Веной стоял трупный запах. Августин шел через кладбище, где многие братские могилы стояли открытые. В темноте Августин свалился в одну из них и без памяти пролежал в ней до утра. Утром могильщики сбросили на него новые трупы. Августин очнулся и понял, что угодил в братскую могилу. Не долго думая, он запел:
Ах, мой милый Августин,
Все прошло, прошло!
Могильщики страшно перепугались. Наверное, они приняли его за привидение. Но мелодия была веселая. Заглянув в могилу, они увидели Августина, сидевшего верхом на трупе.
Его вытащили из могилы. После этого он прожил еще очень долго, а его песню стал распевать весь город. Вот такая история.
— А я ее не знал.
— Я уезжаю, Ханнес. И лучше мне уехать сейчас, пока я не растерял смелости. А если станет невмоготу, спою песенку про Августина.
— Ты сошел с ума, — сказал Ханнес. — Тебе надо явиться в полицию с повинной.
— Нет, — ответил Давид. — Я мог бы застрелить Херрготта Эрршлинга. Но не застрелил. И он это знает. По-моему, ему не следовало заявлять на меня.
— Что ты собираешься делать, Давид?
— По правде говоря, я об этом еще не думал. Но, пожалуйста, собери мне в дорогу что-то самое необходимое. А потом сходи к моему отцу, скажи, что я уезжаю. И попроси у него мою скрипку и кое-какие личные вещи.
— Он потребует, чтобы я сказал, где ты прячешься.
— Нет. Не потребует, если передашь ему, что я должен сам наказать себя.
— Что ты должен сам наказать себя, — повторил Ханнес.
Было уже совсем темно, когда Давид с чемоданом и футляром со скрипкой покинул свое убежище. Он знал, что за вокзалом могут следить, но не боялся и был совершенно спокоен. Схватят так схватят. Убийца! Опасный преступник, о котором говорит вся Вена. Он улыбнулся и зашагал по липовой аллее, на которой жил Ханнес.
— Наконец-то, — сказал голос в темноте.
— Да, София. Я уезжаю.
Она кивнула. Молчала и не двигалась. Он поставил на землю футляр со скрипкой и чемодан и обнял Софию. Теперь он утешал ее.
— Ты ужасно глупо вел себя вчера вечером.
— Я знаю, — прошептал он.
— Ты вел себя как трус. — Она топнула ногой. — И даже не подумал о нас с мамой!
— Да, — виновато прошептал он. — Да. Мне лучше уехать.
— Ты прав. Так будет лучше. — Она погладила его по волосам. — Я все равно поеду в Берлин, Давид.
— Я знаю.
— И я все еще люблю Макса.
— Я знаю. Я и не ждал…
