— Да на дворе лето, а ты в зимнем пальто.
— Перин в каталажках не стелют. Лежать-то на нарах жестко.
— О-о, ты продуманный дед.
Дедуля заулыбался.
— Так скажи, за что же тебя? — не унимался Глаз.
Дед сел на нары.
— Да соседку свою, Нюрку, из ружья пугнул.
— Вот это да, дед! Ты в камеру с собой ружье не принес?
— Не-е. — Дед засмеялся.
— Что же ты на Нюрку-то осерчал?
— Я на разъезде живу. У меня кроликов полно. Больше сотни. Летом они разбежались по лесу и шастали, как зайцы. А Нюрка с хахалем ловили их. Да хер с имя, не жалко мне их. Но они же мне и сто грамм никогда не нальют, даже если с похмелья. А тут я напился. Крепко. Смотрю — идет Нюрка. Я взял ружье да и на крыльцо. И трахнул перед ней в землю. А одна дробина, окаянная, в м… залетела.
Зеки от смеха затряслись на нарах, а Глаз сказал:
— Тебе еще одна статья будет.
— Какая?
— Сто семнадцатая.
В камере опять загоготали.
— Это что за статья? Я новый кодекс не знаю.
— Это, дедуля, из-на-си-ло-ва-ние.
Дед понял шутку и засмеялся.
— Дедуля, ты сказал, что новый кодекс не знаешь. А что, старый хорошо знал?
— Старый? Знал. Старый все знали.
— Ты в первый раз попал?
— В первый… — дед сделал паузу, — до войны.
В камере опять засмеялись.
— Охо! Ты сколько лет в тюрьме не был. Соскучился, наверное.
— Аха. Все спал и ее, родную, видел.
— Так, значит, ты еще до войны сидел.
— Сидел. И до той и до этой.
— До какой той?
— Да что с германцем была.
— А, четырнадцатого года. Вот это да! — воскликнул Глаз. — Неужто правда? А в каком году тебя в первый раз посадили?
— В девятьсот пятом.
— А сколько раз ты был в тюрьме?
— В тюрьме я был три раза. Да раз в Красной Армии.
— А с какого ты года?
— С тыща восемьсот восемьдесят девятого. Взял обязательство жить до ста лет.
— В тюрьме, что ли?
— Почему в тюрьме? Я еще освобожусь. Поживу на свободе. Девок попорчу. Отмечу сто лет — и тогда на покой.
— Это что, дед, тебе в этом году восемьдесят было?
— Будет. В тюрьме буду праздновать. Я родился в октябре.
С приходом деда в камере стало веселее. Дед болтал не меньше Глаза. За свою жизнь он отсидел около пятнадцати лет, и тюрьма для него — дом родной.
— Дед, — спросил как-то Глаз, — а ты на войне воевал?
— Нет. Меня в тридцать седьмом посадили.
— Слушай, дедуля. Первый раз ты попал в тюрьму в девятьсот пятом, второй — в четырнадцатом, третий — в тридцать седьмом. Что же получается? Перед войной ты в тюрьму садился, чтоб живым остаться?
— А ты как думал. В тюрьме я от мобилизации освобожден. — Дед засмеялся.
— Дедуля, а расскажи, как ты в Красной Армии воевал.
— Я у Буденного воевал. — Дед оживился. — Когда меня стали забирать, я взял с собой фотографию. Я на ней вместе с Буденным.
— Так что, фотография здесь, в КПЗ?
— Здесь.
Глаз метнулся к дверям. Постучал. Позвал начальника КПЗ. Пришел Морозов.
— Слушай, Валентин. Дед говорит, что воевал вместе с Буденным и у него с собой фотография есть. Правда это?
— Правда.
— Покажи фотографию.
— Да ну тебя.
Вся камера стала просить Морозова, и Валентин сдался. На фотографии и правда дед был сфотографирован с Буденным и красноармейцами.
— Мы с Буденным не только вместе воевали, но и по девкам ходили.
— С Буденным?!
— С Буденным.
— По девкам?
— По девкам. Я его старше был. Буденный-то меня моложе.
— Так слушай, дед. Тебе все же статью сто семнадцатую пришить надо. С Буденным ты вместе девок портил. Это что же, если возбудят против вас дело, Буденный будет твоим подельником? Это неплохо. Пиши явку с повинной. Так и так, с Буденным мы девок того. Тебе все равно за это срок не дадут. Буденного-то не тронут, и он тебя вообще отмажет. И ты выйдешь на волю к своим кроликам.
В камеру кинули новичка — Толю Минского из Падуна. Он старше Глаза.
Когда Глаза арестовали, Толя взял его брюки у матери, а деньги не отдал. Глаз знал об этом, и, увидев Толю, подумал: «Вот сейчас и сочтемся. Заберу я у него шляпу и свитер».
— Здорово, Толя, — сказал Глаз, слезая с нар.
— Ян! Здесь! Здорово!
Они пожали руки.
— За что тебя?
— Да в столовую залез.
— В столовую, — Глаз засмеялся, — нашел куда залезть. Лучше б к директору спиртзавода или к директору совхоза залез, у них бы поживился. А то в столовую. Ну и что взял?
— Попил бочкового пива, поел, да мелочи рубля три.
Под смех зеков Глаз продолжал:
— Стоило ради пива и трех рублей лезть в столовую? Теперь у тебя девяносто шестая, часть первая. Полгода влепят. Ну и отмочил ты. Что ж, посидишь, наберешься ума и, как освободишься, начальника милиции или прокурора обворуешь. Тюрьму тоже посмотреть надо. Человек неполноценный, если не был в тюрьме. Это ты правильно сделал, что столовую обтяпал. Хоть немного дадут. Может, тюрьма понравится и ты, не освобождаясь, заработаешь еще срок. Неплохо, что тебя посадили ко мне. Хоть новости узнаю. Как там Падун?
— Да стоит. — Толя помолчал. — Ян, дай закурить?
— Столовую обчистил, а курева не прихватил. — Глаз протянул пачку.
— Да не было курева.
— А у нас полно. Мы вчера новичка, Прохора, — Глаз кивнул в сторону лежавшего на нарах мужика, — на базар посылали. Он кое-что продал и принес курева.
— А что, разве отсюда можно на базар ходить? — спросил Толя, взглянув на Глаза и посмотрев на мужиков. Не засмеются ли? Нет, мужики и не улыбнулись даже.
— На базар, — ответил Глаз, — ходить, конечно, можно. Только новичкам. И только за легкое преступление. Сам посуди, человека за убийство посадят, кто же его на базар отпустит. Тебя отпустят. Надо только расписку дать. У нас вещей-то путевых не осталось. А ты пошел бы на базар купить харчей, если б начальник КПЗ отпустил?
— Пошел бы, — обрадованно ответил Толя и подумал: «С базара сбегу».
— У нас шмоток нет путных. Вот если ты кое-что из своих толкнешь?
— Толкну.
— Тогда пиши заявление. Прохор, ты вчера писал заявление, куда карандаш сунул? — спросил Глаз мужчину.
— Да ты же назад забрал, — ответил Прохор.
— А-а, я забыл.
Глаз прыгнул на нары. Вытащил из щели карандаш и спросил:
— Бумага осталась?
— Нет, — сказал Прохор, — я вчера последнюю использовал.
Глаз подбежал к двери, стукнул в нее и крикнул:
— Дежурный, нам нужен Морозов.
На крик пришел Морозов.
— Чего орешь? — спросил он, не открывая кормушку.
— Валентин, новенький на базар просится, дай бумаги заявление написать? Ты подпишешь заявление? Отпустишь на базар?
— Отпущу. Пишите заявление, — пробасил Валентин, принес лист бумаги и просунул в щель над дверью, — держи.
Глаз взял лист и вручил его Толе; тот, сев у нар на корточки, приготовился писать.
Глаз закурил и сказал:
— Пиши. Начальнику КПЗ заводоуковского РОВД старшему сержанту Морозову от новичка Минского Анатолия, напиши свое отчество, ранее проживающего в Падуне по улице такой-то, так, поставь свой номер дома, а теперь попавшего за мелкое воровство. Точка. Заявление. Я, нижеподписавшийся, обязуюсь до темноты сходить на городской базар и продать кой-какие вещи, которые есть на мне и которые мне дадут сокамерники, и на вырученные деньги купить еды, так как она у нас кончилась, и курева, так как оно на исходе. На улице обещаю не хулиганить, к прохожим не приставать, а также даю слово в чужой карман на базаре не залезать, спиртного не выпивать и в указанное время, до наступления темноты, вернуться в КПЗ.
Так, нужны два поручителя, поавторитетнее. Пиши: за меня ручаются Шапкин Геннадий Максимович и Вершков Петр Спиридонович. Подписывайся: к сему Минский. Так, Геннадий, Петр, распишитесь, — обратился Глаз к мужчинам, чьих имен и фамилий не помнил.
Мужики стали напутствовать Толю, чтоб он все исполнил.
— Я все сделаю. Я раньше приду.
— Хорошо, — сказал Глаз, — какие вещи дадим?
Камера пришла в движение. С нар стащили одежду, лишь дед не отдал зимнее пальто.
— А как же он понесет, — обратился к зекам Глаз, — надо у Валентина мешок какой-нибудь попросить. — Валентин, — заорал Глаз, — на заявление.
Пришел Морозов. Глаз просунул в щель заявление и спросил:
— У тебя мешок или матрасовка найдется? А то как он вещи потащит?
— Мешка нет. Матрасовка та, старая, есть.
Глаз подумал — Валентин шутит, но тот принес старую грязную матрасовку. Глаз прыгнул на нары, просунул ее через решетку на улицу и вытряс. В матрасовку склали вещи, и Глаз крикнул:
— Валентин, готово!
