Морозов стоял у дверей и слушал. Он открыл дверь, и Толя вышел. Камера замерла.
Видя, что Минский прет на выход, Валентин открыл двери соседней камеры и крикнул:
— Минский, сюда!
Толя обернулся.
— Сюда, куда попер!
Толя подошел. Морозов пнул его по заднице, наполовину прикрытой матрасовкой, и, крепко обругав, захлопнул дверь.
Обе камеры взорвались от смеха, и Морозов стал успокаивать.
Глаз попросил вещи назад, но Морозов сказал:
— Поваляйтесь на голых нарах и отдай мне карандаш, а то обыск сделаем.
Глаз отдал.
Из соседней камеры Роберт крикнул:
— А мы вещи у вас купили. Мы их сейчас расстелем, и нам будет мягко.
Зеки просили вещи у Морозова, но тот до самой отправки так и не отдал. Один дед валялся на зимнем пальто, посмеиваясь.
— Хороший вы базар себе устроили, — отдавая вещи, сказал Морозов. — Еще будете кого-нибудь посылать?
— Валентин, посади Минского к нам, — попросил Глаз.
— Не посажу. Ты его заездишь.
Не удалось Глазу забрать у него вещи и узнать падунские новости.
«Ничего»,— подумал Глаз и крикнул в окно:
— Роберт! Прыгни на трубу. Цинкануть надо.
Глаз взял кружку, прислонил к батарее отопления и сказал:
— Оберите там Толю. Если возмутится, скажи, что я велел. Он моей матери за штаны деньги не отдал.
— Уже и так, — ответил Робка.
Когда камеру вели на оправку, Толя тащил парашу. Глаз смотрел в окно. Шляпы на нем не было, и свитера тоже.
Перед этапом Глазу дали свиданку. Повидался с родителями. Они принесли ему здоровенный кешель еды. И через день его отправили в тюрьму.
Отец Глаза, узнав на суде подробности, как ранили сына, — писал жалобы. Иногда ему отвечали, но о наказании конвоя речи не шло.
В тюрьме Глаза посадили к взрослякам. Просидел у них недолго, покатался на плечах, выигрывая споры на приседания, и его перевели к малолеткам во вновь сформированную камеру шустряков. Она находилась на первом этаже трехэтажного корпуса, где сидели смертники, особняки, строгачи. В камере двое знакомых: Масло и Подвал. Они без особой радости поздоровались за руку и спросили, сколько дали.
Камера сырая. Сводчатые потолки наводили тоску. Казалось, тебя заперли в средневековую башню и придется сидеть в ней всю жизнь. Ребята решили вырваться из этой мрачной камеры любыми средствами. Если их не переведут, они устроят бардак, перевернут все шконки, побросают в кучу матрацы, а если и после этого не переведут, разобьют в раме стекла, сломают стол, вышибут волчок и все вместе будут барабанить в дверь. Так предложил Глаз, и ребята согласились: или для всех карцер, или другая камера.
Вечером во время поверки Глаз спросил у корпусного с шишкой на скуле:
— Старшина, что же нас в такую камеру, как рецидивистов, заперли?
— А ты и есть рецидивист.
— Я не рецидивист, я малолетка.
— Дважды судимый, восемь лет сроку — без пяти минут рецидивист.
— Старшина, доложи завтра утром начальству, что я и вся камера просим, чтоб нас отсюда перевели. В любую камеру. Кроме первого этажа.
— Ишь ты, сукач, чего захотел.
— Что, что ты сказал?
— Сукач, говорю.
— Это кто же сукач?
— Сукач — ты.
— Я не сукач, ты — сукач.
Корпусный с дежурным вышли из камеры, а корпусный, выходя, все повторял одно и то же слово: «Сукач, сукач, сукач».
— Что он тебя сукачом называет? — спросил Масло.
— Поиздеваться, сволочь, захотел.
Глазу было не по себе — его назвали сукачом.
На другой день Масло, сев на шконку Глаза, спросил:
— Глаз, а правда ты не сукач, не наседка? Почему тебя так по камерам гоняют?
— Масло, в натуре, ты думай, что говоришь. Какой я наседка? Меня вызвали с зоны и добавили пять лет. Ты что, охерел?
Масло это сказал так, чтобы потравить Глаза, авторитет Глаза в тюрьме его задевал.
Когда в камеру зашел старший воспитатель майор Рябчик и ребята опять загалдели, что сидеть в этой камере не хотят, что устроят кипеш, если их не переведут, Глаз стоял и молчал.
— Ну, Петров, как дела? Что молчишь? — спросил Рябчик.
— А что мне говорить? Все сказано. Если нашу просьбу не выполните, тогда заговорю я.
— Ишь ты, заговоришь. Ты что из себя блатного корчишь? Вспомни, как в прошлом году, когда сидел в тюрьме в первый раз, валялся на полу. — И Рябчик кивнул на дверь. Кивок можно было понять так, что Глаз валялся возле параши.
— Когда это я на полу валялся? — повысил голос Глаз.
— А когда обход врача был, ты на полу лежал.
— А-а, да. Но ведь я ради потехи лег, показать врачу, что я больной и мне назад в камеру не зайти.
— Вот видишь, вспомнил. А говоришь — не валялся. Разве любой уважающий себя урка ляжет на пол?
Рябчик пошел на выход. Но перед дверью обернулся.
— Какой ты урка, ты утка, наседка.
Дверь захлопнулась, и Масло сразу накинулся на Глаза:
— Вот и Рябчик говорит, что ты наседка. Да еще на полу валялся.
Глаз потрясен. Рябчик, майор, старший воспитатель, тоже назвал его наседкой. Что такое? Будто все сговорились против него. Глаз сдержался и ответил:
— Если я на самом деле наседка, тюремное начальство разве об этом скажет? Да вы что! Настоящую наседку они оберегают, как родного ребенка.
— А откуда он мог это взять?
— Масло, разве ты не знаешь Рябчика? У него же привычка: подойдет к камере, приоткроет волчок, смотрит и слушает. От тебя и услышал. Ты вяжи этот базар.
— Ладно, не ори, в натуре, на меня. Давай ребят спросим, что они теперь о тебе думают.
Подвал и еще двое парней высказались против Глаза, а еще двое сказали, что трудно в этом разобраться. Камера разделилась.
Случай скверный. Надо выкручиваться. Масло пер на него, и дело могло дойти до драки. «Так, — подумал Глаз, — если Масло кинется на меня, за него, наверное, все пойдут. Они друг друга хорошо знают. Хотя те двое и не катят на меня бочку. Но в драке я буду один. Что ж, схвачусь с четырьмя. Подвал не в счет. Жить с клеймом наседки не буду. Здоровых сильно нет, я, пожалуй, с ними справлюсь, если зараз не кинутся. Если Масло вначале прыгнет один, отоварю его и отскочу к дверям. Возьму тазик и швабру. Полезут — одного отоварю все равно. Потом, конечно, тазик и швабру вышибут. Но двое точно будут валяться на полу. С двумя пластанемся на руках. Пусть мне перепадет. Х… с ним. А если свалить с ходу Масло и еще вон того, поздоровее, то остальные и не полезут».
Масло заколебался — двое не поддержали. Он залез на шконку и оттуда честил Глаза. А Глаз сел на свою и ему не спускал.
А тут обед.
На прогулке Коха сказал:
— Неплохо бы в кедах или тапочках ходить на прогулку. Да и в камере тоже.
— А у нас в камере был взросляк, — отозвался Глаз, — Дима Терехов, он в тапочках в камере ходил.
— Дима Терехов? — переспросил Коха. — Мы с ним в КПЗ вместе сидели. А ты когда с ним сидел?
— В январе.
— Этого года! В январе! — поразился Коха.
По трапу наверху прошел надзиратель.
— Ладно, в камере продолжим, — сказал Коха.
— Ты не путаешь, что с Димой сидел в этом году в январе? — спросил Коха Глаза, вернувшись в камеру. — По какой он статье шел?
— Не путаю. Это была вторая камера, в которую меня посадили, когда привезли. Сидел он по восемьдесят девятой, а что украл, не помню.
— Я с Димой Тереховым сидел в КПЗ в начале прошлого года, — повернулся Коха к ребятам, — он шел — я точно помню — по восемьдесят девятой. Что же получается? Я освободился и опять попал, а он все под следствием. Даже за убийство быстрее заканчивают следствие.
— Если мы об одном говорим, значит, он подсадка, — сказал Глаз. — Коха правильно говорит: за кражу следствие не будет вестись так долго.
— Погоди, — сказал Коха, — обрисуй его.
— Ростом чуть выше меня. Худой. Лицо узкое. Кроме тапочек, в трико всегда ходил. И так ласково разговаривал, но ни о чем не расспрашивал. Меня еще не крутанули тогда.
— Точно — он.
— Вот падла. Подсадка, значит. А ведь у нас в камере Толя Панин за убийство сидел. И шел в несознанку. И Чингиз Козаков тоже в несознанку. Но Дима, я помню, с ними не разговаривал. Вот, ребята, какие подсадки бывают. По году под следствием сидят. А ты, Масло, на меня катишь…
Через день ребят разбросали, а Глаза посадили к взрослякам. Камера находилась в одном коридоре с тюремным складом. Окно камеры выходило на тюремный забор, и на окнах не было жалюзи. О, блаженство! — смотри на небо сколько хочешь. Если пролетал самолет, Глаз провожал его взглядом, пока тот не скрывался за запреткой.
Мужикам Глаз на второй день продемонстрировал фокус: на спор присел тысячу раз. В камере охнули, и проигравший откатал его пятьдесят раз.
