Анжелика пыталась с ним поговорить, но Слава упорно не хотел понимать, что он делает не так, — у них чудесное партнерство, дружеский секс и теплые отношения. Соблюдая определенные моральные нормы, Слава никогда не приводил домой других женщин.
— Ты… да как же ты смеешь говорить мне такое? — стонала Анжелика, приложив тонкое запястье ко лбу через упавшие широкими витками черные пряди. — Разве мы клялись друг к другу в вечной любви? — удивлялся Слава.
Спустя примерно неделю после встречи с Андреем Славу попытались избить. Видать, караулившие его пацаны — тощие и взъерошенные, как воробьи, — здорово извелись, пока ждали и нервничали, так что едва не упустили — стычка происходила прямо на лестничной клетке на втором этаже, на шум выглянули соседи, и Славка со слегка расцарапанным лбом благополучно вернулся домой. Кто-то вызвал милицию, приехали очень быстро, Слава написал заявление и поехал снимать побои. Анжелика стояла в дверях спальни как призрак, бледная, с окаменевшим лицом.
Через несколько дней кто-то куском арматуры исцарапал его машину — две двери, крыло — и повредил парковочный датчик на бампере, камера слежения банка, расположенного в соседнем доме, зафиксировала налетчиков, среди которых Слава со вздохом опознал Андрея в его вечных светлых джинсах.
Анжелика ходила как тень, перестала готовить ужины и не усаживалась к нему по вечерам на край дивана, на ночь плотно закрывала дверь спальни и сидела там еще долго со светом, занимаясь непонятно чем.
Местонахождение Андрея вычислили довольно быстро, Слава был настроен как-то вяло, даже машину ремонтировать не хотелось, разве что появился неотчетливый стимул пойти присмотреть что-нибудь новое, но опять-таки было лень.
Чувствуя, что все валится из рук, Слава решил устроить поход в кино — Вадик с кем-нибудь, и они с Анжеликой. Программа обещала быть стандартной — немного боулинга, немного пива в снек-баре, кино, потом ресторан, потом, если будет настроение, — «Патипа» или «Арена». Во время трейлера у Вадика зазвонил телефон, встав и продвигаясь в сторону выхода, он развернул дисплей, чтобы Слава увидел высветившийся контакт — «Алена баночки». Тот раздраженно вздохнул, отвернулся, будто пропуская Вадика, и взял Анжелику за руку.
Алена звонила в истерике — только что зашла на сайт «материнство. орг», а там фотогалерея с родами.
— Я вообще не понимаю, как можно выставлять это на показ… — всхлипывала она, делая короткую паузу, словно затягиваясь сигаретой.
— Ален, ты что, куришь? Не надо…
— Ах, Вадик, ты не понимаешь, это не то, что я хотела сказать тебе, там ребеночек, двадцать одна неделька всего… преждевременные роды, и капельницы две… и потом как его хоронят, и папа целует…
— Аленушка, зачем ты смотришь такое?
— Я? Я не знаю… как это грустно, Вадик, как это грустно! И братик старший тоже целует, в головушку…
— Какой кошмар… я сейчас просто расплачусь…
— Правда? Вадик, ну ты представь — такое крошечное… в шапочке… кожица как бумага, ой… и два дня ребеночек жил… и потом хоронили, в гробике, в белых одежках…
— А что там есть, на этом сайте?
И Алена принялась с упоением рассказывать, периодически отвлекаясь на собственного ребенка и нехитрую кухонную возню, так что половину фильма пришлось пропустить.
Как и планировали, после кино пошли за угол, в «Тайм-Аут», и там ни с того ни с сего, совершенно будничным голосом, чуть наклонив голову, зависнув над только что принесенным стейком, Вадик сказал:
— Кстати, Любовь, Любушка, соседка твоя, — кивнув сидящей напротив Анжелике, — она таки в Тамбов укатила. Хотела у меня денег одолжить, но я для чистоты эксперимента, так сказать, сказал, что ничем помочь не могу, она ведь думает, что я у тебя курьером работаю…
— Люба, что ли?
— Ах ты ж твою мать…
— Что? — Вадик посмотрел на Славу снизу вверх с некоторым осуждением, попутно орудуя ножом и вилкой.
— Зачем ты это сделал?
— Ну, дать ей денег — это все равно что подать алкоголику или наркоману, — сказал он, отправляя в рот кусок сочного мяса в специях. Все молчали, и он с набитым ртом продолжил, глядя Анжелике в глаза: — Или я не прав?
Криво усмехнувшись, та кивнула.
— Вадик, сука, зачем ты это сделал? Что ты ей наплел?
— А зачем Любе в Тамбов? Где это вообще? — раздраженно спросила Анжелика.
— Тамбов в России, — мрачно ответил Слава.
— На меня нашло какое-то озарение, и я обмолвился, что ты в беде, я вообще не был уверен, что она тебя помнит, да, кстати, она сделала аборт от этого Павлега…
Слава почувствовал, как перехватывает дыхание и немеет лицо — кончик носа, внутри ноздрей, верхняя губа, — замороженное внутренним воплем, который, как волна с гребнем, поднялся внутри и, ударившись о небо, пошел оседать на сердце, растекаясь по венам и артериям.
Анжелика, приподняв бровь, усмехнулась и покачала головой, приступая к еде.
— Она была не в самом лучшем состоянии, и, чтобы как-то ее растормошить, я брякнул, что ты при смерти, попал в аварию и лежишь в реанимации в Тамбове и что никакой жены у тебя на самом деле нет.
— Как ты узнал, что она поехала?
— Она звонила мне несколько раз, последний — дико счастливая, что удалось найти прямой поезд Харьков — Тамбов, что есть-таки деньги на билет и что Тамбов — это мордовское название, в переводе означает «омут».
— Как давно это было?
— С недельку назад, мы больше не разговаривали. Не нашла она тебя там, Славик.
— Идиот, — он встал и, бросив на стол две двухсотгривневых купюры, быстрым шагом направился к двери. Анжелика молча и ошарашенно смотрела ему вслед.
Тем же вечером Вадик позвонил Светлане Жук, выслушал все о биодобавке со странным названием, которая лечит все, и потом, растягиваясь поудобнее в кресле, страшным голосом сказал:
— Я видел на днях фотографии родов ребеночка на двадцати одной неделе жизни.
— Господи, какой кошмар…
И пока новая подруга с третьего курса Института международных отношений готовила на кухне что-то экзотическое с использованием ликера и красной чечевицы, Вадик пересказал все, что слышал от Алены, чувствуя, как женская жалость к эфемерному незнакомому существу растет на том конце провода, теребя нервные окончания, не требующие идентификации раздражителя и выбрасывающие гормон поднятого крыла, под которым, свернувшись калачиком и посапывая, умостился бы он сам, настоящий и дышащий, выдернутый из чудовищной жизненной несправедливости и чужой смерти. — Так вот, на поле боя часто бывает эрекция, — объяснял он потом своему экзотическому повару. — Или лежали с гангреной в военном госпитале, а от них рожали молоденькие медсестрички. Смерть — это самый прямой и естественный стимул к продолжению рода.
Любушка продолжала ждать чуда, но отношение к нему после недавних событий сделалось каким-то надломленным, крошащимся, как при смерти уповают на волю Божью, где и самый печальный исход приравнивается к искуплению, делая тем самым чудо условным, включенным в рамки общей веры — приблизительной и невнятной, ровным стоном отделяющейся от общей массы мыслей. Когда Любушка поняла, что беременна, то вспыхнула, зарделась, не могла дышать от радости — потому что чудо начало происходить, хотя и в обратном порядке: ведь в мечтах сперва был джекпот, а потом ребенок. Но два этих понятия шли нераздельно вместе, и за самым большим чудом в мире, обозначившимся такой короткой (длиною в жизнь!) полоской на тесте, неизменно должно было последовать еще одно, куда более приземленное, но без которого существование первого было бы невозможно — как у зародыша без плаценты. И, увидев наглядное подтверждение своей беременности, Любушка была готова скакать до потолка, потому что чувствовала, что и в лотерею тоже сейчас выиграет.
Розыгрыш украинской национальной лотереи должен был быть в тот же день — в среду (разве это не знак?), и, не говоря ничего Павлу, пытаясь прикусить улыбку, Любушка покатила с коляской в сторону сберкассы за бывшим кинотеатром «Ровесник», где столько раз до этого заполняла по одной бестолковой бумажке. Сейчас она даже особо не думала, цифры по-прежнему не играли никакой роли, вообще весь мир вокруг словно колыхался, как под водой, с приглушенными и искаженными звуками, потому что сама она находилась в иной плоскости, в другом измерении, где правит Чудо. И люди, заполняющие точно такие же бумажки, вызывали легкое сочувствие, ведь им было далеко до нее и ее везения, и женщина-кассир, принявшая бумажку с зачеркнутыми красными цифрами, еще ни о чем не догадывалась, и Любушка думала: «А когда она узнает, что в ее отделении выиграли, вспомнит ли она именно мое лицо?» Заговорщицки улыбнувшись, Любушка поспешила к выходу, с трудом сдерживая себя, чтобы не потратить какие-то денежки на сырки и молоко в кулинарии рядом, и твердила себе, что нужно взять себя в руки и что ничего не случилось. Но память, изголодавшаяся, почти озверевшая, извергала картинки одну краше другой: как они с Павлом покупают машину с багажником на крыше — еще лучше, чем у Тани и Васи, — и едут отдыхать на море, останавливаются в узком белом здании под названием «Эллинг» на самом берегу моря, и дети едят мороженое, сколько хотят, и еще чебуреки, и покупают украшения из ракушек, а также у них будет няня, с которой можно будет оставлять детей, и Любушка будет покупать им одежду только в магазине «Мазекея» на Майдане, только там, — начиная от пронзительно, белых плотных носочков с рюшами и заканчивая изумительными льняными платьицами, и покупать продукты, приехав на машине, в «Караване» или в «Мегамаркете», а не с машин на Лесном рынке, и всегда брать много фруктов, творожные десерты самых разных видов, это же так доступно и просто, тонкие сочные «минутные стейки» и красную рыбу, чтобы запекать детям. Роды в хорошем роддоме, конечно, вместе, только вместе, чтобы Павел видел и понял все, возможно, они поменяют квартиру — с доплатой, чтобы было две комнаты — у детей своя и у них своя, хотя чего мелочиться — можно купить и больше, чтобы у Павла был свой кабинет, и жить за городом — в Вишневом, Обухове и так далее, ведь машина-то будет. А рожать, конечно, вместе, как бы там ни было…
