До вечера Любушка ничего не ела, потому что было все-таки волнительно и страшно, включив телевизор без четверти семь, пошла мыть пол на кухне, потом в прихожей, чтобы вести себя так, будто ничего не случилось. И потом вдруг без всякой помпы, долгих вступлений, рекламных пауз пошел прямой эфир, и на желтом фоне запрыгали белые мячики, будто спеша, будто с раздражением, выкатывающиеся в прозрачную трубку и становящиеся рядочком.
Ни одной из указанных Любушкой цифр не было. Эфир кончился, всем пожелали хорошего вечера, и началась реклама.
Она стояла, прижав руки к груди, и время, качнувшись маятником, повело отсчет в другую сторону.
— Как же так? — прошептала она, не видя больше смысла ни в уборке, ни в этой квартире, ни в добром вечере.
Павел сказал, что он против. Против — это даже не совсем то слово, чтобы выразить то, что он сказал. Он сказал так:
— Или я, или ребенок, — и Любушка, как на убой, пошла договариваться с подружкой, сведущей в этих делах.
Но все-таки она была уверена, что все решится в субботу, просто небесные колдуны проявили некоторую нерасторопность, не согласовав два чуда, не рассчитали, что тест будет сделан так быстро, и касательно того тиража у них были зарезервированы какие-то свои планы, а теперь, со второй попытки, все решится уже наверняка.
«Слышишь, в твоих руках жизнь моего ребенка», — думала Любушка, потея над карточкой с числами. Они взывали к ней теперь, она склонилась над ними, рассматривая их пасти, пытаясь угадать ту, в какой нет зубов, какая не сожрет. Как бы невзначай Павел спрашивал, не собирается ли она тянуть «с этим делом», и Любушка врала про очередь и запись за неделю.
«Только ты, Господи…» — и протянула карточку кассирше, будто бросала в море бутылку с письмом.
И потом, после розыгрыша, подумала, что Бога нет. И что все это был какой-то чудовищный обман.
— Ну почему, почему? — спрашивала она у Вадика тем же вечером. — Мне для счастья нужны просто деньги, я буду благодарна за самые элементарные вещи, которые никто из имеющих их не ценит! Почему мое счастье невозможно без денег? Они бы решили все, у меня чудесный муж, просто он закодирован безденежьем, и я тоже… и они стоят, получается, между нами… Мне просто нужны деньги… Мы бы поставили нормальную мебель, я бы покупала книжки, мы бы ходили в кафе, как все, гуляли бы вместе — просто без денег это все невозможно, ну почему я так бьюсь, бьюсь, и я же не могу сама?
— То есть ты знал об этом еще до аборта? — спросил Слава по телефону.
Она говорила, что Павел — не проблема, дело не в человеке, а в обстоятельствах, что на самом деле они созданы друг для друга и что он очень добрый, ранимый и сострадательный человек, в конце концов, он ни разу ей не изменил, не напился, не сказал грубого слова, просто ЭТА жизнь загнала его в тупик, после рождения ребенка он в депрессии, вот и все, и на его месте мог бы быть кто угодно… — Любушка, дурочка, тебя же никто никогда не любил по-настоящему, — говорил ей тогда Вадик. — Ты хоть понимаешь, как это — когда тебя любят? Ты же такая хорошая девочка…
В понедельник, когда все было сделано, Любушка долго мостилась около Павла, списывая его молчание на душевную боль, и прижималась щекой к его холодным пальцам, теребила их, гладила, успокаивая. А на следующий день, оставив Алинку, пошла на улицу, позвонила Вадику, и они встретились возле метро. Она была румяна и взбудоражена, глаза блестели, говорила, что все прошло легко, так что и опомниться не успела, очень хорошие врачи, вечером чувствовала себя так, будто ничего не случилось. Еще сказала, что новая жизнь наконец-то началась, что она будто переступила через себя, и именно после этих слов Вадик решил, что ей необходимо съездить в Тамбов.
— Он же думает о тебе все время, а ты живешь в своем мареве, в этой своей ужасной каше, которую сама заварила, и виной тому не деньги, не Павликовы неудачи, а ты сама, вот дай ручки…
Начав обижаться, Любушка с недоумением позволила ему взять себя за руки.
— Вот этими ручками ты сама, понимаешь, одна строишь свою жизнь, это такое странное одиночество наших судеб, как на смертном одре, ведь перед лицом смерти человек всегда один, но и перед лицом жизни тоже — ты одна решаешь, как жить, ты решила маниакально привязаться к Павлу, возможно, даже от лени, оттого, что так проще сетовать на отсутствие каких-то совершенно независящих от тебя стихийных факторов, так удобнее, да? И то, что есть нормальный, работящий, заботливый мужик, которому ты понравилась, который, возможно, готов связать с тобой всю свою жизнь… Ты сама просто открой глаза и протяни руку, но ты настолько глубоко сидишь в своем мареве, что совершенно не видишь ничего вокруг.
— Вадик… — она шкодливо улыбнулась, забирая руки, — неужели ты… но ты же все понимаешь… что я…
— Дурочка, дружочек мой… я-то как раз понимаю, я не про себя, я про Славку.
— С чего ты взял…И Вадик рассказал, что беременность там, в Тамбове, не от Славки, и что все это время он просто от чистого сердца помогал человеку, и что теперь эта женщина решила возобновить отношения со своим прежним, что Славку сильно избили и поцарапали ему машину, и что, видать, из-за всех этих переживаний он как-то не справился с управлением и со всей дури влупился в фонарный столб, и сейчас лежит в больнице в тяжелом состоянии, совсем один.
Женская жалость — чувство такое же мощное, как и женская ненависть, своими валами и шестеренками меняющая ход движения целых судеб. Если бы найти и выделить гормон жалости, получился бы сильнейший допинг для спортсменов, самый действенный антидепрессант для уставших жить.
Любушка ехала в Тамбов как во сне, будто жила чужую жизнь, — боковая полка в плацкартном вагоне, все эти звуки, запахи, казалось, не имели к ней никакого отношения, никогда не должны были бы случиться. Тягостная воспаленная пустота внизу живота неожиданно совсем не напоминала о себе, и, оказавшись среди незнакомых людей, Любушка легко и увлеченно врала о муже, во время командировки угодившего в автомобильную аварию, и тут же нашлись две какие-то женщины, рассказавшие, каким автобусом от вокзала лучше всего добраться в те две больницы, куда его, скорее всего, положили. О том, когда она поедет обратно, что будет есть и где спать, Любушка не думала, потому что в планах была только встреча, во время которой все перевернется так, как не перевернулось после чудовищного обмана с розыгрышем, скорое будущее, уже почти в ее руках, горело ослепительно ярким светом, и Любушка шла на этот свет как дитя — доверчиво и радостно, не силясь ничего рассмотреть и предугадать.
Трудности начались при визите в первую же больницу. Оказалось, что, совершив такое длинное и безрассудное путешествие в другую страну, бросив ребенка на попечение посторонних людей, Любушка не потрудилась узнать не то что тамбовский адрес Славика, а даже его фамилию. Все, что она знала, это то, что ищет мужчину примерно тридцати лет со светлыми длинными волосами в тяжелом или средне-тяжелом состоянии после автомобильной аварии. В Центральной областной больнице скорой помощи вроде бы кого-то нашли, даже отправили в компании молоденькой медсестрички на лифте на 4-й этаж в реанимацию, где попросили подождать перед замазанными белой краской стеклянными дверями. Вышедший к ней неприятной наружности, натужно дышащий доктор в халате, по-старинке завязанном на спине, спросил, не родителей ли она ищет, а узнав, что нет, сразу же развернулся, протирая очки и не слушая больше ничего, и скрылся за дверью.
Съев в больничном буфете невкусную булочку с повидлом, Любушка пошла искать междугородний телефон-автомат, чтобы позвонить Вадику. Мобильный тут не работал (не был активирован роуминг), с автоматами тоже возникла неожиданная проблема, так как все, что попадались ей на пути, годились только для связи по России. Пришлось возвращаться на вокзал. Вадик не отвечал, такое бывало и раньше, он говорил, мол, когда ездит по поручениям на служебном мотоцикле, какие тут могут быть телефонные разговоры! Подождав немного, Любушка отправилась во вторую больницу, которую пришлось искать два изнурительных часа, петляя по вытянутому кишкой микрорайону с серыми, еще хуже, чем в Лесном, панельными многоэтажками. Когда она добралась наконец до нужного корпуса, выяснилось, что время для посещений уже закончилось, работает только отделение скорой помощи, а там справок по больным никто не давал. Не совсем понимая, что делать, Любушка устроилась на обитой дерматином лавочке в коридоре травмпункта, работавшего круглосуточно. У входа толклись какие-то люди, мимо проходил медперсонал, но на Любушку никто внимания не обращал, там она и заночевала, практически не сомкнув глаз и пребывая в спокойно-оптимистическом расположении духа. Происходящее казалось ей законной расплатой за новое будущее, да и за недавнее прошлое, которое, даже не обнажившись болезненной пустотой, виделось ей теперь гораздо хуже — насильственно снятым пластом целой жизни, несуществующим портретом на десятках семейных фотографий, некупленной первой чашечкой и парой первых ботиночек, неоставленными маленькими следами на дорожке в парке, нетронутой лужей, неполюбленным через сколько-то лет человеком. К утру на бледно-зеленые стены и рябой каменный пол легли золотистые солнечные блики, заголосили какие-то тетки, залязгали ведра, где-то полилась вода, мимо пошли люди и покатили тележки с завязанным в тюки бельем, с какими-то круглыми металлическими банками и коричневыми клеенками. Жмурясь и вздыхая, Любушка думала, что провела эту ночь, пусть и косвенно, но со Славой, и от этого сердце наполнялось теплой липкой нежностью, которая проглатывалась тяжелым комком.
