Томас Пинчон - Радуга тяготения

— Это зять премьер-министра, Стрелман, скверно, скверно!

— Мы уже в дефиците…

— Фонды, — О, ЕСЛИ ты покоен, не растерян, когда теряют головы вокруг[117], — имеются и вскоре начнут поступать… само собой, еще до начала серьезных неприятностей. Сэр Стивен отнюдь не «вышиблен», он вполне доволен и трудится в Фицморис-хаусе, и ему там Уютно, если кому-либо из вас приспичит удостовериться. Мисс Боргесиус по-прежнему активно участвует в программе, а мистер Данкан Сэндис получает ответы на все свои вопросы. Но вот что лучше всего: бюджет у нас есть аж до самого 46-го финансового, не успеет какой-нибудь дефицит и головы поднять.

— Опять ваши Заинтересованные Стороны? — грит Ролло Грошнот.

— А, я заметил, как вы позавчера уединились с Клайвом Мохлуном из «Имперского химического», — замечает ныне Эдвин Паток. — Мы с Клайвом вместе слушали курс-другой органической химии еще в Манчестере. «ИХТ» что — есть среди наших, э, спонсоров, Стрелман?

— Нет, — без запинки, — вообще-то Мохлун в последнее время работает на Мэлет-стрит. Боюсь, мы не замышляли ничего особо зловещего — в рабочем порядке координировали дела «Шварцкоммандо».

— Черта с два. Я-то в курсе, что Клайв — в «ИХТ», руководит какими-то исследованиями полимеров.

Они пялятся друг на друга. Один лжет — или блефует — или лгут или блефуют оба, или же все вышеперечисленное. Но как бы там ни было, у Стрелмана небольшое преимущество. Оказавшись лицом к лицу с угашением программы, он набрал порядочно Мудрости: в Природе есть некая жизненная сила, а в бюрократии — ничего подобного. Никакой мистики. Все сводится, как и положено, к желаньям конкретных людей. Женщины, конечно, среди них тоже есть, благослови боженька их пустые головенки. Но выживание зависит от того, насколько сильны желанья — или насколько лучше соседа ты изучил Систему и как ею пользоваться. Это работа, только и всего, и тут нет места ни для каких внечеловеческих тревог — они лишь расслабляют, обабливают волю: человек либо потакает им, либо сражается с ними и побеждает, und so weiter[118].

— Хотелось бы мне, чтобы «ИХТ» и впрямь профинансировал часть работ, — улыбается Стрелман.

— Неубедительно, неубедительно, — бормочет д-р Грошнот, он помоложе.

— Какая разница? — вопиет Аарон Шелкстер. — Да если старик не ко времени заартачится, весь этот балаган рванет.

— Бригадир Мудинг не возьмет своих обещаний назад, — Стрелман очень размеренно, спокойно, — мы с ним обо всем уговорились. Детали тут не важны.

На этих его инструктажах детали никогда не важны. Патока своевременно сбили с толку Проблемой Мохлуна, Грошнотовы придирки в сторону до серьезной оппозиции никогда не развиваются и полезны для поддержания видимости открытой дискуссии, равно как и Шелкстеровы истерики — для отвлечения прочих… Поэтому собрание расходится, заговорщики отправляются испить кофию, к супругам, виски, ко сну, к безразличию. Уэбли Зилбернагел задерживается убрать под замок свое аудиовизуальное оборудование и порыться в пепельницах. Собаке Ване, временно вернувшемуся к обычному состоянию рассудка, если не почек (которые через некоторое время становятся уязвимы для бромидной терапии), предоставлен краткий отпуск от испытательного стенда, и пес, принюхиваясь, подбирается к клетке Крысы Ильи. Тот прижимается мордочкой к гальванизированной сетке, и парочка замирает — нос к носу, жизнь к жизни… Зилбернагел раскуривает крюкообразный бычок, тянет 16-мм проектор, выходит из ГАВ мимо длинного ряда клеток, тренировочные колеса стробируют под флуоресцентными лампами. Ша, щенки, вертухай пиздует. Ай, ничего парнишечка, вродь нормальный он, Луи. Остальные ржут. Чё ж он тада тут валандаисся, а? Над головой жужжат длинные белые лампы. Лаборанты в серых халатах болтают, курят, возятся с какой-то фигней. Смари, Левачок, ща за тобой придут. Тока гля, хмыкает Мышь Алексей, ща он меня возьмет, а я насру, прям ему на руку! Эй, лучше не нада, ты ж помнишь, чё было со Слизнем? Он во так сделал, и его поджарили, чувак, как тока он с этим блядским лабиринтом облажался. Сто вольт впаяли. А потом грят, «нищасный случай». Ага… еще какой нищасный!

Сверху, под немецким углом камеры, отмечает Уэбли Зилбернагел, лаборатория эта — тоже лабиринт, рази ж нет… бихевиористы бегают по проходам между столами и стойками, что крыски-с-мышками. Закрепление рефлекса для них — не катышек пищи, а успешный эксперимент. Но кто наблюдает свысока, кто отмечает их реакции? Кто слышит зверюшек в клетках, когда они спариваются, или выкармливают детенышей, или общаются через серые решетки — или, вот как сейчас, запевают… вылезают из загончиков, собственно, вырастают до размеров Уэбли Зилбернагела (хотя никто из лаборантов, похоже, не замечает) и танцуют с ним по длинным проходам и вдоль металлического аппарата, а конги и знойный тропический оркестр подхватывают очень популярный ритм и мелодию

Они танцуют текучими клубками. Из крыс и мышей образуются круги, они загибают хвостики туда и сюда, и получаются хризантемы и лучистые солнца, а потом все складываются в одну гигантскую мышь, и в глазу у нее воздвигается Зилбернагел — с улыбкой, вскинув руки буквой V, тянет последнюю ноту песни вместе с гигантским хором и оркестром грызунов. В одной из нынешних классических листовок О.П.П. фольксгренадеры призываются: SETZT V-2 EIN![119] — с примечанием, где растолковывается, что «V-2» означает поднять обе руки вверх в знак «почетной капитуляции» — опять кладбищенский юмор, — и фонетически объясняется, как сказать «йа зда-йусс». Что у Уэбли означает V — викторию или зда-йусс?

Поимели они свой миг свободы. Уэбли — только приглашенная звезда. И вот опять по клеткам, к рационализированным формам смертоубийства — к смерти на службе у того единственного биологического вида, кой проклят знанием, что умрет…

— Я бы освободил вас, если б умел. Только там никакой свободы. Все животные, растения, минералы, даже другие сорта людей — их всех каждый день ломают на куски и собирают заново, чтоб сохранить немногих избранных, элиту, которая громче всех теоретизирует о свободе, но сама наименее свободна из всех. Я даже не могу подарить вам надежду, что настанет день — и все будет иначе, что Они когда-нибудь выйдут наружу и забудут о смерти, и растеряют изощренный ужас Своей техники без остатка, и прекратят беспощадно употреблять все прочие формы жизни, дабы на терпимом уровне удерживать то, что третирует людей, — и вместо этого с танут как вы, просто здесь, просто живыми… — Приглашенная звезда удаляется прочь по коридору.

Огни — все, кроме жидкой россыпи, — в «Белом явлении» гаснут. Небо сегодня темно-синее, синее, аки флотская шинель, и облака в нем белы до изумления. Ветер пронизывающ и холоден. Старый бригадир Мудинг, дрожа, выскальзывает из своих квартир по черной лестнице — маршрутом, лишь ему ведомым, под светом звезд через пустую оранжерею, по галерее, развешенной кружавчиками со своими щегольми, лошадьми, дамьем, у которых не глаза, а яйца вкрутую, по небольшому полуэтажу (точка максимально опасная…) и в чулан, где кипы барахла и случайные клочья тьмы даже в таком далеке от его детства пользительны для мурашек, опять наружу и по металлическому лестничному пролету, для мужества напевая — он надеется, что тихо:

наконец в крыло Д, где сохранились безумцы 30-х. Ночной дежурный дрыхнет под «Ежедневным вестником». Парняга на вид неотесанный, а читал передовицу. Предвестие грядущего — следующих выборов? Ох батюшки…

Но приказ есть приказ — бригадира пропускать. Старик на цыпочках проходит мимо, часто дыша. Слизь хрипит в глотке. Он уже в том возрасте, когда слизь — его каждодневный спутник, стариковская культура мокроты, слизь в тысяче проявлений, застает врасплох сгустками на скатерти у друга, окаймляет по ночам дыхательные каналы жестким вентури — хватит, чтобы омрачить силуэты снов и пробудить его, в мольбах…