– Да охранит святая Приска ваш дом от бурь и гроз! – с чувством произнес алькальд, добавив, – и грез.
Он также пригласил популярную сельскую группу «Петушок или курочка», которая, взгромоздясь на специальный насест, исполнила непременную свадебную балладу. Переходя в бас, солировало сопрано:
А лас синко де ла тарде, но ме абандонес!
А лас синко де ла тарде ай йа кондонес!
И хором —
Ай йа кондонес!
Ай йа кондонес!
Но ме абандонес!
Но ме абандонес!
И Мануэль, прекратив кувыркаться, подтянул высоким певческим голосом. С печальным надрывом, но и с надеждой, обещающе звучали слова, переводимые примерно так: «Возлюбленная, не покидай меня в пять часов божественного вечера. Он наш, этот вечер! Поскольку я припас презервативы! Не покидай! Уже есть презервативы!»
– Старинная баллада, – погружаясь в воспоминания, сказал алькальд. – В те далекие времена были проблемы с кондонес.
Баллада, бесспорно, трогала искренностью чувств. Василий одного не понимал, почему так жестко определены сроки – именно в пять часов.
– Конец рабочего дня! – улыбнулся алькальд. – Знаете ли, темперамент юга – ни минуты не теряют, когда речь о любви!
Оторвавшись от салютов и фейерверков, Сьенфуэгос застенчиво преподнес точную копию городского ключа.
– Хочу, мамаситы, сделать столько ключей, сколько в городе коренных жителей, – поделился он мечтой. – Клянусь девственницей Гвадалупой!
Лишь майор Родригесс оказывался гостем второстепенным, если не худших степеней, и вскоре о нем позабыли.
Гости, как часто бывает, медленно собирались, и Шурочка начинала беспокоиться, не мало ли пригласили, – и тут посыпались крупным градом.
Особенно местные древние боги-теотли, от которых ничего, кроме милости, не ожидалось. Какие еще от богов подарки? Но на милость в виде обещаний они не поскупились.
Богиня ночи Иоальи посулила, конечно, божественную брачную ночь. Бог и принц цветов Сочипильи – долгий жизненный путь, слегка тернистый, но усеянный лепестками роз и лилий. Бог Семикак, всегда стоящий на прочной основе, пожелал лучшее из возможного – Всегда.
Забирающая лицо человека богиня Ишкуина уже и тем была хороша и милостива, что ничьих лиц не трогала. Присматривалась, правда, к забинтованной роже майора, да, видно, сочтя ее сильно второстепенной, плюнула и отвернулась.
Только один странный бог Ауикла – без направления и цели – был назойлив, набравшись пульке. Приставал, тянул то в одну сторону, то в другую. Особенно досталось алькальду.
– Цели есть? – спаршивал Ауикла не без подвоха, теребя за галстук и хаотично таская алькальда по желтому физкультурному песку. – Отвечай, падла, богу! Подленькие цели?
– Простите, сеньор! – вырывался Примитиво. – Цели целям рознь! Что вы имеете…
– А ничего не имею, – перебил Ауикла. – Не цепляйся, морда, к бедному богу! Всем от меня надо! Чего хотят?
Он разрыдался беспричинно и заснул в неизвестном направлении.
Верховный бог Кецалькоатль не смог, зато прислал короткую телеграмму-молнию. «Салюд!»[64] – изобразила она в специально отведенном участке неба.
С легкой руки Кецалькоатля телеграмоты поперли цугом, как стаи перелетных птиц.
Иные – от категорически не знакомых персонажей. «Я помню все. Ун бесо.[65] Адель».
– Кто такая? Что за Адель? – натурально недоумевал Василий. – Может, твоя подружка?
Но Шурочка уже читала другую грамоту – от бабы Буни.
«Пусть все для вас сбудется – во здравии, с веселием и милостью. Предсказываю судьбу Шурочки – будет улучшаться, пока связана с Васьком. Это же правильно и для его судьбы. Тут у нас хорошо, хотя в гости не зову. А когда-нибудь да свидимся. Подарок за мной не пропадет. Все, что имела, – ваше. С любовью неземной – Буня. P.S. Десять заповедей подучите. Посещайте Малый».
Послание было нетутошним, запредельным – из камня вытесанное, перстом писанное. Помянули Буню, рабу Божью, добрым словом. Помолчали, и Сьенфуэгос дал залп из всех орудий.
Притащили бандероль с острова Рокета. Конечно, в ней был хер моржовый слоновой кости с серпом и молотом, выполненный лично Херардо. Помолчали, помянули словом и петардой.
И ворвался вдруг «Интернационал» в сопровождении Гаврилы с семейством. Все поднялись, недоумевая, откуда это. Ни одного музыкального инструмента! Только Хозефина с мальчиком, напоминавшим коллекционную валторну. С минуту мелодия пожила и эдак заунывно сошла на нет, оставив кучу загадок.
– Вы чего, братаны? – удивился Гаврила. – Мальчонку моего не слыхали? Вчера по телеку показывали в программе «Пердад пердида[66]». Как хитину нажрется, выпуливает, будь здоров, – с первой до последней ноты. Так пробирает, аж мурашки!
Тем временем Гаврила Второй уже тянулся к фуршету, узрев кое-какие панцирные дары моря. А Первый, подойдя к Василию, зашептал:
– Мы, брат, экспромтом и, пойми, оказались в глупом положении – без подарка. Вот и думаю, преподнесем-ка на свадьбу мальчонку, от всей души.
Василий, не умевший отказываться от всей души дареного, сильно растерялся:
– А что же Хозефина?
– Хозя? Нет-нет, Хозя со мной остается!
– О чем шепчетесь? – подошла Шурочка. – В чем дело?
А дело, как и все, связанное с Гаврилой, принимало странный оборот, быстро обрастая чепухой и нелепицей.
– Любимая, нам дарят мальчика, – сказал Василий, бледнея по мере уяснения сути.
– Какого? – взглянула Шурочка на Гаврилу.
А кстати и сам мальчонка подал от стола интернациональный голосок: та-та-тиим-та-та-тии-та-та-та-та-ти-ти!
– Да вон того – нашенского с Хозей! Гаврилу Второго! Ни пеленок вам, ни сосок. Воспитан и готов к дружбе! Не надо благодарностей, молодожены.
– Отчего же – спасибо огромное! – сказала Шурочка. – Берем, но без «Интернационала»! И так слишком богато.
– Шутите, мадам! Куда это вы дареному заглядываете? Нет, без музыки не отдам! Да и с музыкой подавно! – захохотал Гаврила. – Уна брома![67] Вот мой нешуточный подарок – полкила кокаина! – И он вывалил на стол дюжину объемистых пудрениц. – Постре![68]
Все гости, кто по незнанию, кто, напротив, осведомленные, – принялись пудриться. Это выглядело забавно – мужики с пудреницами и трубочками в носу. Дон Борда весьма сокрушался:
– Эх, не могу нюхнуть – только на ветер пущу!
А майор Родригесс до того запудрился, что, видно, вообразил себя главной фигурой, свадебным быком на песчаной арене.
Глаза его сначала побелели, слившись с бинтами, затем побагровели, как два рубина в простокваше. Роя копытом песок, он выбирал тореро по вкусу и сдуру остановился на призраке дона Борда, решив, что такого тщедушного забодает без проблем.
Нет, не было у майора стратегической смекалки, да и тактическим оказался ослом. Раз за разом проскакивал сквозь дона, а повадок не менял. Туповатый бычок!
– Торо! – возбудился алькальд, переживая за честь мундира. – Торо!!! Торо, майор!
Рроддрриггессс ррассввирреппелл!
Бинты развевались вокруг башки, как свадебная фата, как бандерийос. С пеной у рта он снова и снова врубался в дона, как в мантилью тореро.
Призрак Борда, сначала вовсе безучастный к наскокам, беседовал с Мануэлем на теософские темы, – вскоре начал злиться.
– Вась, – сказал он, – обрати внимание, милейший, какие у нас дуболомы в полиции!
– Таких повсюду навалом, – отвечал Василий.
– Правда? – удивился дон Борда. – А я-то думал, что в других краях получше. Нет, все же у нас особенная остолопская порода, хоть кол на голове теши!
С этими словами он достал из рукава камзола небольшой, но увесистый кол и втесал майору аккурат меж рогов. Тот рухнул, как заколотый.
– Смертоубийство?! – воскликнул алькальд.
– А что ж вы думали, ваше превосходительство, – сколько терпеть от второстепенных чинов? Ухо мне полагается или нет?
– Конечно, – устало согласилась Шурочка. – Золотое! А у майора, кажется, ослиные. Кстати, кости не выбрасывайте, пожалуйста.
– Какие кости? – удивился Василий. – У нас бескостный фуршет.
