Она не договорила то последнее, самое важное слово, потому что Миколюкас, выбравшись из ямы, ударил ее прикладом автомата в висок, и она упала замертво.
А он пошел вслед за удалявшимся Стяпукасом, и когда тот, услышав шаги, оглянулся, пустил ему в спину две пули, потом, притащив за ноги, бросил в избе рядом с Мортой на пол и ушел в лес.
Через несколько дней кто-то нашел их, уложенных рядом. Не знали люди, кто их убил, потому говорили всякое: одни считали, что каратели, другие — что лесные братья.
Только дядя Пранцишкус понял, что случилось на самом деле и как все было.
Увидев Морту и Стяпукаса с умиротворенными лицами, как живых, как уснувших, он неторопливо сколотил два гроба, потом вырыл широкую яму рядом с могилой Тереселе, у клена, где земля еще с тех времен была освящена, и похоронил их обоих, а над могилой дубовый крест поставил.
А в часовенке над крестом поместил Святую Деву, очень похожую на Морту, с младенцем, словно бы со Стяпукасом, на руках. И еще Пранцишкус прибил к кресту дощечку, на которой было выжжено: Св. МОРТА и Св. СТЯПОНАС.
Хотел дядя Пранцишкус взять Мурзе к себе, чтоб не пропала одна, и козу хотел увести, чтоб не осталась без присмотра.
Но не пошли с ним ни коза, ни Мурзе.
Подумавши, оставил их Пранцишкус: понял вдруг, что не пропадет животина, незримая рука позаботится о них, так же как заботилась, чтоб огонь в печи не погас, чтоб щавелевое варево в чугунке всегда горячим было, но не испарилось бы и не иссякло.
И краюха хлеба лежала на столе и не черствела, и плошечка молока с земляникой.
Пранцишкус, бывало, откраивал себе ломоть хлеба, наливал супу, потом закусывал молоком с ягодами и, помолившись, поднимал глаза к низкому потолку и говорил:
— Спасибо, Морта, спасибо, Стяпонас.
И так было всякий раз, когда он приходил, и не убывало варева в чугунке и хлеба в краюхе и молока да ягод в плошке.
А пламя в печи горело, будто это вечный огонь.
Потому, если будете проходить или проезжать когда-нибудь мимо, остановитесь, войдите в ту избу, сядьте к столу, отрежьте хлеба, налейте себе щавелевого супа, подкрепитесь, а потом, подняв глаза к небесам, произнесите Вечную Память о всех невинно убиенных.
Перевел с литовского Феликс ДЕКТОР
Бог знает, почему это злосчастное дело свалилось именно на младшего полицейского инспектора Хаима Покота.
Хаим сидел за письменным столом, радуясь вдруг наступившей тишине, и ждал, когда в коридоре послышатся размеренные шаги рыжего Мики — его сменщика.
Хаим глянул на часы — оставалось еще пять с половиной минут.
Тогда он медленно вытянул руки, уперся ладонями в край стола и оттолкнулся. Стул беззвучно повернулся, и глазам открылась привычная панорама набережной, окаймленная металлическим прямоугольником оконной рамы.
Младший инспектор закинул ноги на подоконник, расслабил мышцы, затекшие от каждодневного многочасового напряжения, и блаженно сощурился.
Был тихий вечер. Зеленовато-сиреневый, он опускался на безлюдный Яффский рынок, на полуразвалившийся серый дом у самого берега и на серое море, игравшее кудряшками белобрысых волн.
Вместе с вечером на землю нисходила благодать — то ли зеленоватая, то ли сиреневая, — и изжелта-красный диск солнца, расплываясь багровой лепешкой по воде, погружался в море, похожий на диковинную планету — золотой Сатурн, неведомо как и почему очутившийся здесь, на горизонте.
Хаим еще не знал, что не успеет он услышать Микины шаги за дверью, как затрезвонит телефон, и дежурный пятого квартала рядовой Крамер рубленым телеграфным языком доложит, что на перекрестке второй и девятой улиц им обнаружено бездыханное тело, то есть труп.
Младший инспектор Покот не знал еще, что выслушает рапорт и, мгновенно забыв про все на свете, машинально подтянется, подберется весь, а потом уже проклянет полицию и власть, проституток и бродяг, самоубийц и убийц. Ближний Восток и Дальний, черных и белых, все нации заодно с евреями и самого себя вместе с ними.
Он еще ничего не знал.
Блаженны неведающие.
Давно, еще в первом классе начальной школы, соседская девчонка обозвала Хаима рожей, а он сдуру и впрямь подумал, что он — рожа. И до того возненавидел эту несчастную девчонку, что с тех пор думал о ней всю жизнь и ни разу не вышел из дому, не поглядевшись в зеркало.
Но в общем он был доволен собой и только раз приуныл, когда во время ночной облавы бандит пырнул его финкой в шею, после чего остался толстый розовый шрам.
Хаим нашел выход; отрастил себе длинные волосы.
А в другой раз, когда пуля, пущенная из-за угла, сделала солидную вмятину на подбородке, он был просто счастлив: это заставило Хаима отпустить бороду, и его слегка впалые щеки приняли форму почти правильного овала.
И тогда он впервые пригласил Ору в дискотеку, и она, уткнувшись острым подбородком в его широкую грудь, смотрела снизу вверх на Хаима — бородатого, длинноволосого — круглыми влюбленными глазами.
Зеленовато-сиреневый вечер опускался на город, пригороды и морскую даль, Сатурн все больше плющился и походил на блин — до конца смены оставалось три с половиной минуты.
Хаим улыбнулся, зажмурился, вытянул руки, обнял Ору, ее волосы запутались в его жесткой бороде, он почувствовал даже запах этих волос, приподнял Ору, поцеловал ее в губы и засмеялся, — уже с открытыми глазами, глядя на Сатурн: вспомнил, что Ора и есть та самая девчонка, которая много лет назад обозвала его рожей.
Он засмеялся еще и потому, что было твердо решено: Хаим уже достаточно взрослый, так как празднует день рождения вместе с молодым своим государством, и пора ему в этом нашем общем большом мире начать строить еще один мир, поменьше — с недорогим газовым камином в холодные вечера, с маленькой спальней на двоих, модной стойкой для зонтиков всех друзей-приятелей и весело гомонящими ребятишками годика через два, а то и раньше.
Свадьба была назначена на сегодня, в девять вечера, в двухэтажном банкетном зале «Счастье», куда приглашены двести пятьдесят гостей и хороший, звучный оркестр с двумя певцами и одной певицей, которые будут петь на семи языках, чтобы гости не соскучились.
Разумеется, свадьбу можно было бы сыграть и завтра, но Хаим еле вырвал на службе неделю отпуска, и то лишь с завтрашнего дня, а они с Орой решили пожениться непременно в третий день недели, то есть сегодня.
А, собственно, чем это плохо? Город не так уж и велик, расстояния тут не ахти какие, и времени хватит за глаза, и все давным-давно рассчитано, заказано и продумано до последней мелочи. Вот сейчас войдет Мики, и тогда Хаиму останется только выдвинуть ящик стола, вынуть оттуда пару рюмок, откупорить бутылку виски и выпить с приятелем, которому не суждено нынче поплясать на свадьбе, выпить первую стопку за счастье молодых.
Потом — спуститься на асфальтированную площадку, сесть за руль и через десять минут подкатить к дому, так и не воспользовавшись служебной машиной, потому как сегодня ждет на площадке маленький зеленый «фиат», который подарил Хаиму на радостях старый дядюшка-холостяк из Бруклина.
Потом — уже дома — обнять расчувствовавшуюся маму, помахать стоящему на балконе отцу, чмокнуть тетушку, расфуфыренную, надушенную, как сама Хелена Рубинштейн, наспех ополоснуться и, надев серебристо-серый костюм, подаренный той же тетушкой, приблизиться к этой милой старушке, специально прилетевшей из Мюнхена для того, чтобы застегнуть на Хаиме пуговицы шикарного свадебного пиджака.
А потом — уже после всего, когда торжество подойдет к концу, — посадить Ору в маленький зеленый «фиат» и махнуть с ней по тихим, пустынным ночным шоссе в Тверию, в уютный номер гостиницы «Континенталь» и забыться там на всю недолгую медовую неделю.
В это время, за три с половиной минуты до конца смены, Хаим Покот, худой, изможденный человек, которому недавно стукнуло пятьдесят пять и который по-прежнему не знал, сколько ему еще осталось жить, остановился на углу двухулиц — Цветной и Пророка Ионы.
Уже третий раз стоял сегодня Хаим на этом месте. Он специально отпросился со службы, сказавшись больным, так что времени у него было сколько угодно.
Первый раз он пришел сюда рано утром.
Второй — когда солнце стояло в зените.
А третий — теперь, на закате дня.
Потому что был третий день недели, тот самый день, когда Господь — давным-давно, еще в самом начале — посмотрел на то, что сотворил, и дважды сказал: хорошо.
В тот самый день Хаим Покот впервые поверил, что только так и могло все быть, ибо невозможно, чтобы еврей обманывал еврея, и невозможно, чтобы сердцем твоим и разумом безвозвратно овладели сомнения и отчаяние.
Господи Боже мой, молча, про себя, молил Хаим Покот, помоги мне побороть мнительность, избавь меня от ужасного подозрения, которое лишь унижает человека, сделай так, чтобы я, наконец, поверил тем, кого Ты создал по образу и подобию Своему.
