Я мог предугадать каждый ее жест, каждое желание, знал, как она спит, ест, ходит; и по-прежнему не понимал, умна ли она, добра ли, правдива ли. Боже мой, как найти слова, чтобы объяснить это, хотя бы себе? Тут — самое зерно, самая суть, в этой чудовищной близости-непонимании: я чувствую, осязаю, вижу, я неистово хочу постигнуть — и не могу, слаб, ничтожен перед тайной, перед великой бездонностью и непроницаемостью женской души.
В одну из пятниц — мы договаривались уехать на выходные на дачу к моему приятелю — она не пришла ночевать. И дома ее не было. Последний раз мы разговаривали по телефону в конце рабочего дня.
Достался в комнате один и разливался соловьем. Пел ей в трубку, как люблю, как изнываю от нетерпения скорее ее увидеть. Наталья говорила из кабинета, там были люди, но по голосу ее, по тону я понимал, что она рада все это слышать, весела, любит, нервничает оттого, что ей мешают ответить мне. И вот она пропала. В субботу ее тоже не было дома. И в воскресенье…
Тяжело мне было падать с горы, на которую я взобрался. Все повторилось: бессонная ночь, полная прострация, видения ужасных сцен измены. Вдобавок, левая рука, онемевшая ночью, днем распухла, покраснела, и весь я начал чесаться, будто покусанный комарами.
Ужасно было не то, что она куда-то скрылась, а то, что не звонила. Значит, избегала говорить со мной, опасалась, что я заставлю ее немедленно явиться для объяснений. Вот уж точно сказано — гром с ясного неба. Ее исчезновение, и именно после нашего телефонного разговора, полного ласки и нетерпения, было столь нереально, что его можно было объяснить только какой-то умственной патологией. На этот раз подобное объяснение не принесло облегчения, более того, ее сумасшествие, как заразная болезнь, передалось и мне. В субботу с утра я поехал к своему приятелю Мише Воронову, соучастнику многих отроческих безумств; с ним мы пробыли весь день, поссорились, я наговорил ему столько обидного вздора, сколько может выдумать лишь не отвечающий за себя человек.
По дороге домой, в метро, я начал приставать к молоденькой девушке, видимо приезжей, абитуриентке, потому что вся сумка у нее была набита учебниками. Она слушала мои заунывные предложения с ужасом в глазах, но, наверное, посчитала, что в Москве так принято знакомиться. Иначе ночевать бы мне в милиции.
К утру в воскресенье, после ночи бреда, боль из левой руки переместилась обратно в плечо, спустилась кованым обручем в грудь и стеснила дыхание.
Я лежал на спине и ловил открытым ртом воздух, который еле-еле просачивался к верхушкам легких.
Как назло, телефон звонил беспрерывно — в этот день со мной решили дружески поболтать даже те, кто, как я думал, давно забыл мое имя.
Каждый раз я снимал трубку с замиранием сердца, а услышав не ее голос, извинялся, говорил, что болен, идет врачебный консилиум, и нажимал на рычаг. Целый день я с мазохистским рвением перемалывал наш прощальный разговор с Натальей, уверял себя, что, слава богу, это конец, продолжения быть не может, если я прощу ей такое издевательство, то буду самым ничтожным человеком, мокрицей, тлей, проще уж мне влезть на крышу и сигануть вниз головой с шестнадцатого этажа. Я говорил себе, что имел несчастье полюбить пустую, развратную женщину, и это случилось потому, что сам я подонок.
На самом донышке моей души, где-то под ребрами, таилась еще маленькая надежда: вот объявится Наташа и вдруг все неожиданно и хорошо разъяснится. Дешевый самообман — кроме несчастного случая, никакого устроившего бы меня объяснения быть не могло. Я бы хотел, конечно, чтобы она попала под машину, только вряд ли она попадет. (Сейчас припомнил любопытную деталь: утром в субботу, когда ехал к Мише Воронову, я ослеп, не совсем ослеп, както ориентировался, но не видел лиц, станций метро, газетных строчек, ничего.)
Наталья Олеговна позвонила в воскресенье около девяти вечера.
— Здравствуй, милый! — тусклый голос, усталый.
Вернулась.
— Здравствуй, родная! — Я с огромным трудом высасывал остатки кислорода из комнаты.
— Я сейчас прибегу к тебе.
— Не стоит, у меня гости.
— Кто, Витенька?
— Родственники. Дядя, две тети — все собрались.
Ты где была?
Она поперхнулась чем-то.
— Ой, Витенька, позвонила Люда, попросила срочно приехать. Я помчалась, а у нее, оказывается, брат погиб. В Загорске. Такой ужас — молодой парень, двадцать лет, попал под напряжение. Ну, мы сразу туда и поехали. Похороны, поминки — это ужасно, Витя! Я сейчас вошла в квартиру и прямо свалилась. Только и смогла твой номер набрать.
— В Загорске телефонов нету? Пятнадцатикопеечных?
— Ты пойми, Витя, милый…
Вот и объяснение. Вот оно!
— Тала! — позвал я, как мог, миролюбиво и спокойно. — У меня тут гости, сама знаешь… А ты ложись, отдыхай. Завтра я тебе позвоню. Хорошо?
— Может быть, когда они уйдут, я…
— Не надо. Я тоже чего-то устал. Спи спокойно.
— Как хочешь, Витя. Целую тебя!
— Прощай!
В понедельник подвернулась эта командировка.
За один день я все оформил, успел купить билет, забронировал номер и т. д. Вертелся как бешеный.
Быстрей, быстрей! Из Москвы, от наваждения. Прощай, Наталья. Прощай, прощай! Слава всевышнему, все я выдержал, все перенес и остался цел…
Песенка моя не спета.
Я сравнительно молод, здоров, не отягощен семьей, вольная птица, десять раз отжаться на полу для меня не труд. Отжался и даже дыхание не сбил. Потом тридцать приседаний. Амосов считает, чем больше, тем лучше. А я ему верю, потому что с детства приучен верить солидным соображениям известных ученых. Так-то оно и легче жить. Сомнения — скорейший путь к неврастении.
За окном — утренний, свежий, южный город — полукурорт, пение птичек и аромат сиреневых сосен.
Божья благодать, полурай. В моем гостиничном склепе воздух наполнен звоном радужных предчувствий.
Как это я забыл про спасительное волшебство перемены мест, про целебный бальзам дальней дороги.
Насвистывая полечку, я разобрал чемодан, аккуратно пристроил на вешалку свой выходной костюм (зачем я его притащил?), навел порядок в ванной (действительно ванной, а не душевой, и ванна была вместительная, настоящая). Все эти хлопоты, и шлепанье босыми ногами по прохладному линолеуму, и собственный свист, и голоса в коридоре приятно бодрили, доставляя ощущение полной свободы, упоительного своевластия.
Укоренившись таким образом в номере, я подсел к столику и открыл командировочный блокнот — обычный детский «блокнот для рисования», какие я всегда брал с собой в деловые поездки. Сейчас он был первозданно чист и вполне стоил своих двадцати копеек. На первую страницу я перенес из записной книжки телефон и имя директора здешнего предприятия — Никорук Федор Николаевич — и подчеркнул жирной чертой. Несколько минут потратил на то, чтобы зафиксировать в памяти известные мне о нем сведения.
Шестьдесят три года, окончил в свое время (сразу после войны) политехнический институт в Ленинграде, лет десять назад собирался защищать кандидатскую, но что-то у него сорвалось; к сожалению, я не успел выяснить — что, а факт любопытный. По рассказам моих коллег, встречавшихся с ним, это общительный добродушный бодрячок, конечно, себе на уме, но не вредный, распоряжающийся на предприятии по принципу: «слуга царю, отец солдатам». Тип довольно распространенный, на мой взгляд, среди периферийных руководителей. Никорук директорствовал что-то, кажется, с шестидесятого года, когда здесь была только одна лаборатория и миниатюрный заводик. Завод и лаборатория переросли в НИИ, менялись кадры, менялись перспективы, а Федор Николаевич сохранил свой пост. Видимо, оказался на месте. За последние полгода наши ребята ездили сюда ежемесячно, командировка в этот город стала принудительной нагрузкой, ею пугали нерадивых менеэсов, и вот наконец дошла очередь до меня.
Речь шла об очень важном, престижном для нас деле. Прибор, создаваемый для новых сложнейших методов медицинской диагностики, собирался по частям на трех разных предприятиях — в Саратове, Киеве и Н. Честь изобретения принадлежала киевлянам и группе Капитанова из Н. Год назад прибор прошел стендовые испытания, и все группы разработчиков, в том числе и Капитановская, были представлены на премию за научную разработку темы. Можно было только радоваться, тем более что уже начали поступать поздравительные адреса из медицинских учреждений (они особенно внимательно следили за этой работой), если бы вдруг прибор не забарахлил. То есть он работал, но ненадежно, некондиционно. В чем дело? Как гром среди ясного неба. Перегудов быстренько создал опергруппу, которая в сотый раз перепроверила расчеты. Ошибки не обнаружилось, зато Саратов и Киев наверняка отпали. У них все было чисто, не подкопаешься. Оставался Н., где изготовляли самый сложный и трудноконтролируемый (вне прибора) узел. Тогда и начались утомительные и неприятные для обеих сторон визиты к директору Никоруку.
