Я должен был поехать раньше, но Перегудов берег меня, как игрок бережет последний козырь. Видимо, очень прижгло, если он так заспешил. В понедельник утром, не успел я просмотреть международную информацию, вызвал меня и сказал:
— Что ж, Виктор Андреевич, пора. Выручай. Пора тебе отрабатывать свою зарплату. С положением в Н. знаком?
— Да, знаком.
— Мрак ведь какой-то, тайны мадридского двора.
Поезжай. Сегодня же поезжай!
В пятницу Перегудов был на совещании в министерстве, на службу не вернулся, скорее всего, там ему и впрыснули инъекцию скорости. Во время разговора со мной его мохнатые брови вздрагивали, как стрекозы, того гляди, сорвутся с лица.
— Оружие дадите? — пошутил я.
Однако Перегудову было не до шуток.
— Разберись, голубчик, очень тебя прошу! — Глаза его устало сощурились. — Ты и так засиделся без дела. Скажи честно, засиделся?
Это правда, я засиделся, замаялся.
Перегудов пробил для меня должность и ставку научного консультанта, хотя прежде такой должности в институте не было. Он лично расписал круг моих служебных обязанностей, довольно разнообразных.
В частности, я обязан был следить за всеми отечественными и зарубежными разработками, хотя бы смежно касающимися тем нашего института, и составлять подробные сводки, которые сдавал непосредственно Перегудову. У меня была возможность целыми днями просиживать в залах научных библиотек и, в общем-то, жить и работать по «свободному графику».
Видимо, именно это Перегудов со свойственным ему мрачным юмором и определил словами «засиделся без дела».
Самую ценную характеристику директора Никорука тоже, кстати, дал Владлен Осипович. О Никоруке он так сказал: «Никорук — старая гвардия, первопроходчик. Таких теперь не делают… Знаешь, Виктор, те, кто пришел на готовенькое, часто любят предъявлять претензии нашему поколению. При этом легко забывают, сколько такие, как Никорук, сделали. И при каких обстоятельствах. Ведь это мы, да, мы, не улыбайся, это мы стояли у истоков НТР, на почти голом месте стояли. Все, что вы получаете в красивых упаковках, нам давалось потом и кровью… Многие из вас с прищуром смотрят на мир, с этаким ироническим подтруниванием, а нам обидно. Вольно и весело вам теперь так смотреть, быть ироничными и всезнающими, а Никоруку, к примеру, некогда было заниматься рефлексиями и тешить свое самолюбие разными интеллектуальными капризами. У него не оставалось времени на пустяки. Он и ему подобные работали, точно семижильные, и в будущее смотрели с надеждой и святой верой…»
Я не возражал Перегудову. Если он ошибался в частностях, то в целом был, конечно, прав. Не понимал он только одного: скептицизм и налет иронической созерцательности, так свойственный многим моим сверстникам, не что иное, как маска, способ самоутверждения, которыми пытаемся мы замаскировать неуверенность в себе, а порой и зависть к ним, сумевшим прожить свою жизнь достойно и полнокровно, не взирая ни на какие обстоятельства…
«Наталья, душа моя, видишь, я уже отвлекся, не подавился ломтем любовной отравы, нашел себе новую игрушку. Пока я играю не в полную силу, пока еще с тобой, но скоро заверчусь волчком, и все забудется, выдует кз головы. А ты что поделываешь, милая? Как поется в давней песенке: „Кто вам, мадам, теперь целует пальцы?“»
В половине восьмого набрал домашний номер Никорука — если спит, ничего, пора проснуться. В трубку рокотнул мужской голос, и я сразу понял — он. Интонация добродушно-встревоженная и значительная: «Слушаю вас!»
— Федор Николаевич, здравствуйте!
— Здравствуйте. Кто говорит?
— Моя фамилия Семенов, Виктор Андреевич. Я из Москвы. Привет вам от Владлена Осиповича.
Минутная пауза: я вижу, как он подбирает тон ответа, так человек выбирает книгу на полке — какую почитать перед сном.
Выбрал — отвечает доброжелательно, но с оттенком (чуть подчеркнутым) снисходительности.
— А-а, что ж, очень рад. И ему взаимно привет.
Да, мы с ним вчера по телефону беседовали. Я в курсе. Значит, опять по этому прибору?
— Опять, Федор Николаевич, — в моем голосе просьба извинить за назойливость и глубокое понимание нелепости собственного приезда.
— Э-э…
— Виктор Андреевич.
— Уважаемый Виктор Андреевич, но чем, собственно, мы можем вам помочь? Сто раз ведь уже все проверено и перепроверено… Впрочем, дело ваше.
— Не беспокойтесь, Федор Николаевич, я у вас время отнимать не буду. Звоню, чтобы поставить в известность, ну и…
— Да, слушаю.
— Хотел бы познакомиться со всеми, кто участвует в изготовлении узла.
Еще одна пауза и тяжелое сопение.
— Как это? Что вы имеете в виду?
— Ничего особенного. С людьми хочу поговорить.
— Вы что же, не верите ОТК? Мне лично не верите?
Я перекладываю трубку в левую руку и издаю протестующий смешок.
— Зачем вы так, Федор Николаевич? Я же человек подневольный, что мне велели, то и делаю.
— Виноватого ищете? — Разговор приобретает зловещую окраску. Никорук раздражен, я чувствую, что ему, пожалуй, уже не терпится по-хозяйски шумнуть. Но я не его работник, и он не может себе этого позволить. Я выжидаю и молчу. Этот первый диалог очень важен.
— Виноватого, говорю, ищете? — еще более зловеще повторяет Никорук.
— Причины ищем. — Я обижен и в недоумении.
— Не там ищете, любезный товарищ. У себя надо искать, в Москве.
— Мы и там ищем, везде, — говорю я совсем упавшим голосом недалекого командированного, который было зарвался, но его тут же осадили. Никорук попалея на мою трогательную душевную простоту.
— Ладно, — говорит, повеселев. — Честно говоря, надоело мне все это, только работать людям мешаем. Вы сами-то участник разработки?
— Косвенный.
— И что же вы надеетесь выудить у наших специалистов?
— Хочу ближе ознакомиться с процессом изготовления. С технологией.
— А ваши коллеги не ознакомились?
— Прибор-то не идет! — говорю я тупо и с обидой. Представляю, как он делает супруге красноречивый знак пальцами у виска — прислали, мол, очередного болвана, будь они неладны. Если это так, то я могу поздравить себя с успешным началом. Это скорее всего так, потому что Никорук продолжает совсем уж радушно, точно хлебосольный хозяин приглашает к столу дорогого гостя.
— Действуйте, Виктор Андреевич. К сожалению, не смогу с вами сегодня встретиться (разумеется, я для него не фигура), а товарищам накажу, чтобы во всем шли навстречу. Познакомьтесь, что ж. Золотой, скажу вам, у нас народ. Сами убедитесь. Не столичные, конечно, ухари, но землю носом не роют. Нет, не роют… В случае каких-нибудь затруднений звоните, не стесняйтесь. С гостиницей как у вас?
— Чудесно.
— Желаю успеха! — Не удержался от колкости: — Отдохните, позагорайте, пляж у нас мировецкий. Я уж, грешным делом, подозреваю, не в порядке ли поощрения посылает к нам гостей мой друг Перегудов?
Я смущенно и с благодарностью хмыкаю — болван, он и есть болван. Спрашиваю под сурдинку:
— А правда, Федор Николаевич, что блок ваш на премию выдвигают? Или сплетни?
Никорук крякает, фыркает, а может, и плюет через левое плечо:
— Рано, рано об этом, любезный товарищ. Ну, еще раз приятного времяпрепровождения.
Все. Гудок, отбой.
Я доволен. Я приступил к работе, и никто не сможет мне помешать довести ее до конца.
Буфет на этаже напоминает девичью светелку — чисто, бело, на стенах нарядные пейзажики неизвестных художников, на маленьких столиках — ажурные скатерки и цветы в синих стеклянных вазочках, на окне шторы — небывалый для общепита уют. За стойкой, рядом со сверкающим никелевыми боками кофейным агрегатом — пава в белоснежном халате. Она скользит рассеянным лазоревым взглядом по столикам, по посетителям, по мне, горемыке, и в этом взгляде я читаю травяную грусть. Такие лица любил рисовать Кустодиев. Будьте добры, полстакана сметаны, вон тот бутерброд с ветчиной, яйцо и чашечку кофе.
Пава трогается с места и заполняет собой все узкое пространство за стойкой. И такие фигуры Кустодиев любчл рисовать. Это не человек движется передо мной, это подает мне завтрак сама всевластная мать-природа, воплощенная в женщину.
Я протягиваю десять рублей, пава небрежно бросает их в ящик, небрежно отсчитывает сдачу.
— До пляжа отсюда далеко? — спрашиваю я с единственной целью привлечь внимание.
— До пляжа? — Замедленное ее сознание всплывает на поверхность, и на меня обрушивается поток холодных голубых лучей. — До какого пляжа? До озера?
— А я не знаю. Первый раз ведь в городе.
— Так вы ступайте через парк и прямо все время идите.
— И приду на пляж?
— На озеро. Там уж увидите.
Вот незадача. Сознание ее снова погрузилось куда-то внутрь ея, и взгляд безразлично заскользил по стенам. И я понимаю, что грех ее отрывать от велики к скорбных дум. Ей даже лень вытереть сметану с пальцев, которыми она ненароком угодила в мой стакан.
