Чолли и миссис Бридлоу сражались друг с другом с мрачным жестоким педантизмом, который проявлялся и в их супружеских отношениях. Они молчаливо согласились не убивать друг друга. Он дрался с ней как трус: ногами, зубами и кулаками. Она, в свою очередь, дралась по-женски: сковородками и кочергой, а порой Чолли в голову летел и утюг. Во время этих драк они не разговаривали, не стонали и не ругались. Слышался только глухой стук падающих предметов и звуки ударов.
Дети реагировали на эти сражения по-разному. Сэмми огрызался, уходил из дому или затевал драки. К четырнадцати годам он сбегал из дому не меньше двадцати семи раз. Однажды он добрался до Буффало и прожил там три месяца. Возвращения, были ли они насильственными или вынужденными, всегда заставляли его замыкаться в себе. А Пекола, связанная возрастом и полом, проводила опыты над собственным терпением. Хотя методы менялись, боль оставалась столь же глубокой. Пекола разрывалась между двумя страстными желаниями: чтобы один из родителей убил другого, и чтобы она умерла сама. Сейчас она шептала: «Нет, миссис Бридлоу, не надо». Пекола, как Сэмми и Чолли, всегда звала мать «миссис Бридлоу».
— Нет, миссис Бридлоу, не надо.
Но миссис Бридлоу ее не слышала.
Без сомнения, по милости Господней, миссис Бридлоу чихнула. Всего раз.
Она влетела в комнату с кастрюлей ледяной воды и вылила ее Чолли на голову. Он сел, задыхаясь и отплевываясь. Голый, посеревший, он прыгнул с постели и с ходу, обхватив жену за талию, повалился с ней на пол. Потом приподнял ее и со всего маху ударил тыльной стороной ладони. Она cела, привалившись спиной к кровати Сэмми. Кастрюлю она из рук не выпустила и начала бить ею Чолли по бедрам и в пах. Чолли изо всей силы пнул ее ногой в грудь, и она выронила кастрюлю. Упав на колени, он несколько раз ударил ее по лицу, и она уже была готова сдаться, но он стукнулся рукой о металлическую раму спинки, когда жена увернулась. Воспользовавшись кратковременной передышкой, миссис Бридлоу выскользнула за пределы его досягаемости. Сэмми, молча наблюдавший за их борьбой с кровати, вдруг начал бить отца кулаками по голове и кричать без остановки: «Сволочь ты голая! Сволочь!». Миссис Бридлоу, схватив круглую плоскую дверную заслонку, на цыпочках подбежала к Чолли, когда тот поднимался с колен, и дважды ударила его по голове, вернув обратно в то бесчувственное состояние, из которого сама же и вывела его не так давно. Задыхаясь, она набросила на него одеяло и отошла.
Сэмми закричал:
— Убей его! Убей!
Миссис Бридлоу удивленно взглянула на Сэмми.
— Замолчи, парень. — Она поставила заслонку на место и пошла на кухню. Она задержалась в дверях ровно настолько, чтобы сказать:
— Вставайте. Мне нужен уголь.
Теперь дышать Пеколе стало легче, и она с головой накрылась одеялом. Несмотря на то, что она пыталась подавить тошноту, обхватив живот руками, ее все равно тошнило. Ей очень хотелось встать, но она знала, что останется в постели.
— Пожалуйста, Бог, — шептала она в кулачок. — Пожалуйста, пусть я исчезну. — Она зажмурила глаза. Некоторые части ее тела исчезали. Сперва медленно, затем быстрее. Снова медленно. Сначала пальцы, один за другим; потом и руки пропали до локтя. Теперь ноги. Отлично. Ноги сразу целиком. Выше бедер становилось посложнее. Она должна быть совершенно спокойна и неподвижна. Живот не исчезал. Но в конце концов и он исчез. Теперь грудь и шея. С лицом тоже пришлось потрудиться. Чуть-чуть, еще немного… И вот остались лишь ее зажмуренные глаза. Они оставались всегда.
Даже стараясь изо всех сил, она не могла сделать так, чтобы глаза исчезли. Так стоило ли возиться с остальным? Глаза были всем. И все было в них. Все эти сцены, лица. Она давным-давно поняла, что не сможет покинуть дом, как Сэмми, чтобы увидеть новые места и новые лица. Он никогда не брал ее с собой и никогда не планировал свои побеги заранее. Все равно это ничего не изменило бы в ее жизни. Пока она выглядит так, как сейчас, пока она такая уродина, она должна будет оставаться с этими людьми. Она одна из них. Она подолгу сидела, глядя в зеркало и пытаясь разгадать секрет своего уродства — уродства, из-за которого ее либо не замечают, либо презирают в школе и учителя, и одноклассники. Она была единственной девочкой в классе, которая сидела за партой одна. Поскольку ее фамилия начиналась на «Б», она всегда занимала первую парту. А как же Мэри Апполонер? Мэри была перед ней в списке, но она сидела с Люком Анджелино. И учителя всегда обращались с ней не лучшим образом. Они избегали смотреть на нее и вызывали только тогда, когда больше никто уже не мог ответить. Она знала, что если какая-нибудь девочка хотела сильно обидеть какого-нибудь мальчика или подразнить его, она говорила: «Бобби любит Пеколу Бридлоу! Бобби любит Пеколу Бридлоу!», и те, кто слышал это, каждый раз смеялись, а тот, к кому это относилось, страшно злился.
И какое-то время назад Пекола вдруг поняла, что если бы ее глаза, те самые, которые помнят все события и все лица, если бы эти глаза стали другими — иначе говоря, прекрасными, — она и сама бы изменилась. Зубы у нее были хорошие, и нос не такой большой и плоский, как у тех, кого считали симпатичными. Если бы она вдруг стала красивой, как знать, может, Чолли тоже бы изменился, и миссис Бридлоу тоже? Возможно, они бы сказали тогда: «Вы только посмотрите на Пеколу, какие у нее глаза! Мы не должны плохо вести себя перед такими прекрасными глазами!»
Красивые глаза. Красивые синие глаза. Большие синие глаза. Беги, Джип, беги. Джип бежит, Элис бежит. У Элис синие глаза. У Джерри синие глаза. Джерри бежит. Элис бежит. Они бегут, и у них синие глаза. Две пары синих глаз. Две пары прекрасных синих глаз. Синих, как небеса. Синих, как синие глаза миссис Форест. Синих, как утро. У Элис и Джерри синие сказочные глаза.
Каждую ночь без исключения она молила Бога подарить ей синие глаза. И так целый год. Несмотря на легкую разочарованность, она не теряла надежды. Чтобы получить столь прекрасный подарок, должно пройти очень много времени.
Она была убеждена, что ей поможет лишь чудо, а потому не имела возможности увидеть свою красоту. Она могла видеть лишь то, что перед ней было: глаза других людей.
Вот она идет по Гарден-авеню к бакалейному магазинчику, где продаются дешевые конфеты. В ботинке у нее три пенни, они скользят туда-сюда между носком и стелькой. И больно давят на ступню при каждом шаге. Но это многообещающая, терпимая и даже приятная боль. Еще есть время, чтобы выбрать, что же купить. И вот она идет вниз по улице, где все ей знакомо, а потому любимо. Вот одуванчики у основания телефонного столба. Почему, думает она, их называют сорняками? Ей всегда казалось, что они красивые. Но взрослые говорили: «У мисс Данион двор в таком идеальном порядке! Ни одного одуванчика!». Рослые женщины в черных платках идут в поле, чтобы собирать их. Но желтые цветки им не нужны, им нужны только зубчатые листья. Они делают суп из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Никому не нравятся желтые цветы. Быть может, потому, что они такие сильные и быстро растут, потому, что их так много.
На тротуаре трещина в форме буквы Y, и еще трещина, из-за которой бетон приподнялся над землей. Как часто она, плетясь по тротуару, спотыкалась об нее и чуть не падала. По этому тротуару хорошо было ездить на роликах: он был гладкий и старый, колеса, мягко жужжа, ровно скользили по поверхности. Новые мостовые были неудобные, неровные, и ролики издавали на них противный звук.
Были и другие неодушевленные вещи, которые она видела и мысленно приветствовала. Все они были для нее живыми. Ее знакомыми. Они были кодом, опознавательными знаками мира, которые Пекола могла понять и присвоить себе. Трещина, о которую она спотыкалась, была ее собственная, и одуванчики, чьи белые головки она сдувала прошлой осенью и чьи желтые цветки рассматривала в этом году, тоже. Обладание всем этим делало ее частью мира, а мир становился частью ее самой.
Она поднимается по деревянным ступенькам к двери магазина Якобовски «Мясо, свежая зелень и всякая всячина». Когда она открывает ее, звякает колокольчик. Став у прилавка, она смотрит на кучу сладостей. Пожалуй, лучше купить «Мэри Джейн». Три штуки за пенни. Устойчивая сладость, внутри которой арахисовое масло, — его солоноватый вкус дополняет вкус карамели. От таких мыслей у нее текут слюнки.
Она снимает ботинок и достает три пенни. Над прилавком вырастает седая голова мистера Якобовски. Он очнулся от своих мыслей и обратил к ней взгляд. У него голубые глаза. Близоруко сощуренные. Медленно — так бабье лето незаметно движется к осени — он переводит на нее взгляд. Где-то между объектом и сетчаткой, зрением и изображением, его взгляд останавливается в нерешительности и замирает. Достигнув какой-то точки во времени и пространстве, он чувствует, что больше усилий прилагать не нужно. Он не видит ее, поскольку для него здесь не на что смотреть. Как может белый эмигрант пятидесяти двух лет, хозяин магазина, с привкусом пива и картошки во рту, с детства привыкший видеть Деву Марию со взглядом лани и измученный постоянным чувством утраты, увидеть маленькую черную девочку? Ему никогда не приходило в голову, что такое может понадобиться.
