Когда же врач «скорой помощи» приказал прибывшим первыми к месту происшествия пожарным выбить дно в бочке, влез внутрь и прокричал оттуда, как шахтер из колодца: «Давайте пилу!», берега Обводного канала были оглашены таким воплем ужаса трезвеющего человека, с которым, вероятно, умирали динозавры.
Однако все кончилось без членовредительства и вполне традиционно. Подъехал «воронок» и увез остроумца и часть зрителей для разбирательства.
История третья. Эротический триллер
Очередь к пивной точке зримо напоминала очередь в мавзолей, и стоял в ней народ с 8.00 утра до 24.00 вечера. Народ в ней разный социально и разнополовый, значительную часть составляли бичи и бичихи с Московского вокзала. Во время стояния за пивом они ухитрялись сильно напиться всем, кроме него, и гут же вездесущий Амур начинал поражать их своими роковыми стрелами.
Возникшую страсть бичи и бичихи пытались реализовать тут же со всей пасторальной непосредственностью, забывая о том немаловажном обстоятельстве, что пивная находилась в самом центре густонаселенного района города и пересекалась оживленной транспортной магистралью, так что удалиться под сень дерев в рощу либо в грот уединенный, либо еще куда, как это делали древние греки в подобных случаях, было невозможно. Но это нимало не смущало нимф и фавнов с Лиговки, поскольку в момент нахлынувшей страсти бывали они в таких градусах, что «папы-мамы» не говорили, и из всех пролетарских инстинктов у них сохранялся только инстинкт к размножению.
Однажды некая возбужденная пара долго ходила кругами, ища место, где возможно предаться любви, и, совершенно утратив чувство времени, пространства и реальности, пристроилась в десяти шагах от очереди, за углом. Не учитывая, однако, что эта позиция была как раз на Литовском проспекте и для про езжающих мимо автобусов, трамваев, троллейбусом и прочего транспорта легко заменяла новинку тех лет — стереокино.
Дама, разоблачив нижнюю часть тела, явила ее во всем лунном блеске потрясенным пассажирам в позе доренессансных времен, в которые, как известно, женщина перевернулась на спину, отделив нас, таким образом, от братьев наших меньших. Здесь же все вернулось к первобытной простоте.
Но вот фавн замешкался, путаясь в ремнях и подтяжках, а может быть, сознательно оттягивая роковую развязку, на которую, скорее всего, был не способен. Поэтому, когда на его плечо легла тяжелая рука закона в виде руки гаишника, который проезжал мимо на мотоцикле, а может, был вызван потрясенными пассажирами проезжавших мимо трамваев и троллейбусов, фавн рыпаться не стал. Он тихо обвис, как его спущенные штаны и все, что в них находилось.
Нимфа же, напротив, устав упираться лбом и ладонями в стену и являть народонаселению района полнолуние, не получая никаких поступлений, удивилась и стала шарить позади себя рукой, дабы при дать искомому предмету нужное направление.
Милиционер, на гранитном лице которого сквозь печать незыблемости закона все же проступало глубокое отвращение, не дрогнув, вложил в «ея жадно протянутую руку» регулировочный жезл.
Жезл являл собою техническую новинку автоинспекции и представлял собой пластмассовую трубу с рукоятью сорока сантиметров длиною и семи в об хвате, в которой размещались лампочки и батарейки.
Нимфа страстно вцепилась в жезл, но, ощутив его размеры, ахнула и медленно обернулась! Ее трезвеющий взгляд с трудом пробился сквозь алкогольные градусы и с ужасом вперился в техническую новинку ГАИ.
Немой, как Медный всадник, милиционер щелкнул невидимым выключателем, и жезл стал нервно пульсировать мигающим светом...
Тут подъехал «воронок» и увез всех участников и участок...
Хуже всего на свете — быть русским.
А. И. Солженицын
Чтобы проникнуться этой мыслью, русским быть не обязательно. Московский вокзал. Интуристовский чартерный поезд дрогнул, проводницы стали и дверях вагонов, готовясь к отправлению.
По опустевшему перрону летит трудящийся Востока, не то азербайджанец, не то грузин. Все как положено: орлиный профиль, кепка-аэродром, безумные глаза, готовые выскочить из орбит. Неподъемные тугие чемоданы в обеих руках! Из последних сил пытается закинуть их в тамбур вагона. Не тут-то было, проводница, как Александр Матросов амбразуру, закрывает дверь своим телом с криком:
— Сюда нельзя! Только для иностранцев!
Ва-а-ах...! Пачэму руском лудям никогда ничего нигдэ нельзя?! — разносится над перроном стон кавказского человека, волею случая оказавшегося и шкуре представителя великодержавной нации.
Мой приятель Николай Кирсанов — настоящий донской калмык — «бузава». С его лицом можно играть и самурая, и Чингачгука. Сидим в ростовском ресторане. Официант-негр.
— Но-ко позови метра...— командует Коля.
Подкатывается метрдотель — еврей с лицом бедуина.
— Где салфетки? — возмущается Николай. Либо салфетки, либо ставьте чашку с лимонной водой для полоскания пальцев! Ну что такое! Честное слово! Мы же все-таки — европейцы!
«И еще немножко на собаках...»
Коля Кирсанов прет, без очереди, в автобусную кассу. Давка страшная. Народу тьма.
— Пропустите! Пропустите! На самолет опаздываем!
— Да это же автобусная касса...
— Эх, мил человек. Нам на автобусе к самолету, потом самолетом, потом поездом и еще немножко на собаках...
— Ну, раз так...
— Девушка, два билетика в Элисту.
— Слушай, — спрашиваю я его, покидая почтительно расступающуюся перед нами толпу, — а далеко до Элисты-то?
— Да тут рядом! Сто двадцать километров. Через два часа дома будем! Ну, чего ты ухмыляешься! Должен же я со своей косой рожи хоть какую-то пользу иметь. Зря у меня, что ли, дед урядником Донского войска был... А мы, казаки, завсегда всех объегорим! А куда деваться!
Разгул демократии, пир приватизации. Чванливые америкосы, словно сошедшие с обложки приснопамятного журнала «Крокодил», при бабочках, безупречных пластмассовых зубах и сигарах, которые по-чему-то не курят, но во рту держат, едут посмотреть предназначенный для так называемых «инвестиций» гигантский кирпичный завод, когда-то гордость сойотской промышленности. За окнами «Мерседеса», сквозь капли дождя на стеклах, разбитый грузовиками асфальт дороги, покосившиеся фазенды пригородного совхоза, за которыми на берегу широкой темной и грозной Невы, словно освежеванные, наглые туши новорусских коттеджей, выстроенных из того самого кирпича, которого как раз и не хватило при погашении долгов кирпичному гиганту.
Америкосы что-то рокочут сквозь зубы, стараясь не сильно выказывать своего презрения к нам, двум русским дуракам, призванным их сопровождать. Толстые свитера, безупречная стрижка, крепкие ботинки, удобные непромокаемые куртки... Новые хозяева едут. Учителя жизни!
Наконец бывший гигант — вдали корпуса с выбитыми окнами, за огромной лужей, в которой останавливается «Мерседес», закрытый шлагбаум. А вокруг ни шагов, ни машин... На вопли мерседесовского гудка выскакивает сержант стройбата, словно выпавший из кинохроники об обороне Сталинграда.
— Зрасс... Приеха... Ща... Максимка! Отчиняй ворота!
Из проходной:
— Один секунд! Ща-ща-ща...
— Где ты, елы-палы! Витек!..
Из дверей проходной голос:
— Ща-ща-ща...
— Иванов! У тебя ключи-то...
— Ща-ща-ща...
— Где ты есть! Ходчей давай! Максимка!
— Ща-ща-ща...
Америкосы терпеливо ждут. Плохо скрываемая тоска от русского безобразия... Но вдруг их лица принимают совершенно другое выражение, плавно перетекая через удивление к ужасу... Из проходной выбегает «Максимка» — Витек Иванов. Естественно, в бушлате до колен, в дырявых штанах и захлюстанных цементом резиновых сапогах. Рядовой стройбата... Но негр! Деловито, по-крестьянски высморкавшись, он вытирает руку о штаны, звеня ключами, будто целое стадо коз на водопое, отпирает шлагбаум.
Завывая, «Мерседес» с трудом, будто крейсер, преодолевает лужу. Мимо роскошных затененных окон проплывает рожа «Максимки», с улыбкой, унаследованной от большого друга советских людей Поля Робсона, и черной рукой с белой ладонью около уха бесформенной ушанки с непобедимой красной звездой.
На обратном пути подавленные американцы робко спрашивают сержанта стройбата, который попросился с нами до города:
— Почему ваш солдат имеет двойной имя: Витек-Максьимка? Он протестант, католик?
— Мудак он! — говорит сержант. — Техникум поварской бросил — в стройбат пошел! Ща бы в ресторане тортики вертел, а не здесь гужевался... Эх, все у нас у русских не как у людей! А Максимка потому, что такое кино было... У нас их два, Максимки-то... Витек и Сеня-крановщик... Ничего такие, нормальные ребята...
