Но если честно, когда мое повествование дошло до этого самого момента, моя жизнь превратилась в чистую фантастику. Моя история была записана более масштабной историей. Моя биография была всего лишь затертой бумажкой, на которой жизнь начертала свои непохожие, неожиданные случаи, так что получился фолиант, полный невероятностей, связанных друг с другом только тeм, что там действовала я, так что чем-то это все напоминало какой-то бухучет: тысяча счетов за столько же вещей, на которых мне было суждено поставить свое имя. Я уже давно не проживала свою жизнь, а просто читала ее как книжку. «А что там дальше?» Лишь многопроблемный Бог знал, какая жуткая баба выйдет из всей этой писанины. Если б он сфотографировал меня в конце войны, это была бы не черно-белая фотокарточка шестнадцатилетней девушкм с взъерошенными волосами, а кубистический портрет кисти Пикассо, представляющий бретонскую торговку рыбой с лицом из сотни кубиков.
А сейчас один кубик – одна игральная кость – была брошена – и как раз мне между ног. Вчера причиндал, сегодня скакун. Притом его масть соответствовала состоянию кожи. Червоны – это по-польски «красный». Мы въехали в день. И нигде не было пространства без деревьев, а уж селений, людей – тем более. Разумеется, мы прошли как бы одну Мосфетльсхейди, от Рейкьявика до Полей Тинга, в знак солидарности с народом на родине, празднующим рождение Исландии. И наконец осадки хлынули здесь – совсем как там. Я заставила коня остановиться, и он послушался, – эдакий джентльмен, – а я тем временем выпустила из своего ущелья струю, так что получилась река Эксарау[204] с датским алым оттенком на волнах.
102
Срамное знамя Исландии
2009
И вот – я лежу здесь, в холодном по-осеннему гараже и смотрю, как я мочусь с независимо-республико-семнадцатоиюньским шипением жарким утром в древнем лесу и сшиваю для себя мысли более поздних лет, которые кладутся в голову.
Подумать только! Мы стали независимой страной – и все же так и остались всего лишь республикой в кавычках, с несерьезным флагом. Данеброг[205] стащили вниз, а промокшую синь подняли на флагшток, и этот флаг был нарисован специально, чтобы отразить историю нашей страны: красный крестик – как кровь от месячных, окруженная белым датским семенем, а вокруг всего этого – четыре синяка.
Таким наше знамя остается и по сей день, и мы машем им в лицо другим народам в порыве голоштанной удали; проще говоря, это одна сплошная крест-накрест оттраханная заляпанная спермой кровавая п****, окруженная четырьмя синяками: датским, норвежским, английским и американским. Да-да. Они приходили и с севера, и с юга, и с запада, и с востока, и от всех них эта страна рожала детей. Наверно, именно так появилась на свет исландская нечисть.
«А где мы теперь? – спрашивает старая коечная курица. – С нашим срамным флагом и извечной улыбкой продавщицы любовных утех в этой отдаленной подворотне уличных женщин». Вот-вот, мы приветствуем на главном посту страны лесбиянку, лесбиянку-коммунистку[206], надеясь, что зарубежные стервятники и быки, и международные фонды-насильники все разбегутся от такой седеющей соседки по постели. Это наше окончательное решение. Потому что мужчин мы уже всех перепробовали. А мужчины все оказались тряпками и бесстыдно предлагали себя всякому встречному и поперечному, что женщинам, что мужикам, причем даже свою задницу, свою либеральную задницу, которая была самым большим позорищем Исландии, потому что туда наведывались не только соотечественники, но и иностранцы. И вместе шевелили там удами в выделениях кредитов и плетении хитросплетений, пока анус страны не расширился до такой степени, что оттуда на нас хлынул потоп, сопровождаемый вонью говна и блевотиной. Видимо, оттуда до сих пор еще вылезает всякая дрянь. Так что явно пришло время поставить над собой нешикарную железную леди со стальным ртом и обитым медью лоном, не владеющую языками и не говорящую языками.
Хватит с нас, исландцев, бл***тва!
Но такова участь маленьких народов: им постоянно приходится склоняться перед большими. Однако нас спасли дистанции огромного размера: чтобы вставить в задницу Исландии, сперва надо было потратить целых три мокро-соленых недели на море. Поэтому нам повезло больше, чем фризам и лужицким сербам, и мы сохранили свой язык и культуру. Если бы нас насиловали в течение шестиста лет каждый день и по ночам тоже, как это делали с фризами немцы, с ирландцами – англичане, с бретонцами – французы, а с басками – испанцы, с нами бы вышло, как с ними. А тут бывало всего одно изнасилование в год (с весенним кораблем[207]), так что мы могли всю зиму радостно вязать да распевать вирши о мужчинах под девизом исландского народа: «Это меня снизу обесчестили, а вверху я еще невинная».
103
Восемнадцатое июня
1944
Сегодня 18 июня 1944 года. Сегодня Полу Маккартни два годика. Карапуз. Если я спешусь и приложу ухо к этому польскому бревну, я услышу бубенчики, которые его мама Мэри подвесила над колыбелью в кирпичном доме-утесе в Ливерпуле. Их звон разносится по Европе, понизу, под войной, и предсказывает ту звенящую песню, которая двадцать лет спустя будет звучать здесь в каждом дереве, когда все листочки запоют по-английски: «Love Love Me Do», – а польские и немецкие лесники спросят: «Чего?»
Но зато сегодня просто 18 июня 1944, и Полу Маккартни всего два годика. А мне четырнадцать, я в третьем классе Школы ада, и мне осталось еще два военных полугодия. Конек Червоны целых двое суток вез меня по зеленой Польше.
И наконец вывез из дикого леса в человеческие края, с земледелием и дорогами, с жилищами в отдалении. Конь возрадовался до самых копыт и вприпрыжку пустился по пыльной улице. Боль между ног вновь пробудилась.
Проселочная дорога была такой солнечно-белой в летнем зное, что я зажмурилась, так что не увидела несущееся нам навстречу облако пыли, пока ехавший в его окружении танк не остановился. Червоны перешел с рыси на шаг и наконец застыл неподвижно возле орудия. Дорога была настолько узкой, что танк занимал ее всю. На обочинах была высокая трава, а вдоль них тянулась вплотную к дороге изгородь из колючей проволоки: места, чтоб разминуться, просто не было.
Танк был, конечно же, немецкий, с черным крестом. И сейчас он начал беспокойно шевелиться, скрести гусеницами. Я попыталась направить коня на травяную обочину, но Червоны был на целых три ноги упрямее и не сдвинулся. И вновь танк пополз и остановился. Дуло приблизилось к конской голове. Спереди у него не было окон, и от этого он казался самостоятельно действующим существом; тут встретились два зверя: дракон и тяжеловоз. Первый вновь тронулся с места, а последний, вместо того, чтобы уступить, наклонил голову. Дуло танка теперь опустилось к загривку коня. Я для верности пригнулась, но это было бесполезно: дуло остановилось прямо у моего лица. Я заглянула в черную дыру войны. Как же оттуда скверно пахло! Мне хотелось зажать нос, но я не посмела, из страха, что это оскорбит военного зверя. Может, мне сейчас применить мое «яйцо»? Заткнуть гранату в адский хобот, как тертый хрен в ноздрю? Червоны ни капельки не боялся – но и не двигался тоже, когда гусеницы вновь заработали. Я снова пригнулась, чтобы дуло не ударило меня по голове, а потом решила ухватиться за него руками, чтоб не откинуть копыта вместе с конем. Танк снова остановился, я повисла на нагретой солнцем железяке, а Червоны нехотя сместился на обочину. Я успела пробраться дальше по дулу, а потом отважилась ступить на сам танк. Люк был без крышки, и я заглянула во внутренности зверя. Моим глазам предстали два танкиста: белобрысый употевший бесшлемыш и краснорожий бранящийся винтовнюк. Между ними покоилась живая белоснежная коза.
«Хайль Гитлер!» – закричала я: мне было не привыкать к войне.
Они ответили мне тем же, а мое внимание привлекла коза, и я спросила:
«А она тоже воюет?»
«Что? Нет!»
«Ах, она в плену?»
«Убери эту проклятую лошадь!»
«Да, но он поляк. По-немецки не понимает».
«На войне все понимают по-немецки! Давай, к обочине его! Мы спешим».
Я высунула голову из внутренностей танка и закричала на Червоного по-польски: те слова, которые знала. Он поднял голову, танк все еще хмурился, а тяжеловоз наконец отошел в колючую проволоку, потоптался там и в конце концов свалил два столба; изгородь подалась в тот самым момент, когда гусеничное чудовище проползло мимо. Я соскочила с танка в облако пыли и зажмурила глаза. Когда я открыла их вновь, я увидела, как мой победоносный приятель пытается высвободиться из запутанной колючей проволоки на краю поля, но вскоре он одолел ее и с фырканьем выскочил на пересохшую полоску земли. Я позвала его, но он рысью ускакал от меня – только пыль из-под копыт; побежал наискосок через поле к ветхому крестьянскому хутору, стоявшему метрах в двухста от дороги. А я пошла дальльше, чувствуя, как боль между ног возобновляется, а потом свернула по тропинке к жилищу. Значит, здесь у моего четвероногого друга был дом?
