Несколько дней подряд купишкинец пролежал в оцепенении, пока однажды утром вдруг не сел и не попросил горячего чаю с сахаром. Двое его охранников обрадовались так, будто он воскрес из мертвых, и принесли ему все. Он влил в себя кипящий чай и стал просить других сладостей: печенья, лекеха, штруделя, шоколада. Таких лакомств у Ошер-Лемла-краснинца и у Рувена-ратновчанина не было. Они могли дать только сахара — песку или кускового. Купишкинец уселся грызть куски сахара и грыз их до тех пор, пока на двух ешиботников не напал страх. Потом он снова лежал в оцепенении, не произнеся за целый вечер и за всю ночь ни единого слова. Утром он сполз с кровати и потребовал машинку для стрижки волос. Рувен-ратновчанин дал ему машинку, и купишкинец, глядя в зеркальце, состриг свою бородку под корень. Ешиботники, которые носили бороды, тоже время от времени их подстригали. Но Шимшонл-купишкинец никогда этого прежде не делал. Товарищи еще больше испугались, когда он сказал, что хочет пойти в ешиву на молитву. Охранники поняли, что его появление в синагоге без бороды вызовет переполох. Поэтому Ошер-Лемл-краснинец остался его сторожить, а Рувен-ратновчанин побежал к главе ешивы посоветоваться. Глава ешивы схватился за голову и велел не выпускать безумца из дома. Купишкинец бесновался и орал, что хочет быть среди людей. Его едва успокоили и снова дали погрызть сахару.
— Сахар? — заикаясь, спросил Хайкл и почувствовал себя как в детстве, когда мальчишка пошустрее него подставил ему ножку, и он упал, вызвав смех у окружающих проказников. — Почему это он требует сахару?
Мойше Хаят пожал плечами: он не знает. А почему Даниэл-гомельчанин после операции потребовал, чтобы его одевали и раздевали именно медсестры, а не товарищи? Похоже, есть связь между желанием Даниэла-гомельчанина, чтобы женщины из больницы видели его отощавшее тело, и ненасытным желанием Шимшонла-купишкинца есть сахар после его неудачной войны с соблазном зла.
Хайкл зажмурился, словно от соринки, попавшей в глаз, от мысли, что ученики в ешиве не знают, что происходит с купишкинцем. Новости логойчанин мог слышать от соседей парня по квартире, но наверняка не от Ошера-Лемла-краснинца. Тот вообще не разговаривал с еретиком. Значит, речь шла о втором соседе.
— Я уже знаю, кто к вам заходит и приносит все новости. Это Рувен-ратновчанин.
Логойчанин не стал этого отрицать, и на сердце Хайкла лег тяжелый камень. Ему стало тоскливо от того, что он угадал. Год назад Рувен-ратновчанин, точно так же, как все остальные ешиботники, еще был горяч сердцем. Так когда же он успел охладеть? А может быть, подумал Хайкл, он не понял в прошлом году этих парней, потому что был в Нареве только гостем на Дни трепета? Если так, получается, что он напрасно завидовал новогрудковским искателям пути и ему не следовало так рваться приехать в эту ешиву.
— Цемах Атлас вышвырнул меня своими лапами из синагоги, чтобы все это видели и оскорбляли меня. Добился же он прямо противоположного. Именно сейчас ко мне приходят его ученики, — с триумфом сказал Мойше Хаят и рассказал, как Рувен-ратновчанин в первый раз пришел нему с припевом: «Все, что говорят о вас, — сплошная ложь! Я уверен, что вы каждый день накладываете филактерии и не оскверняете субботы!» Рувен-ратновчанин обязан был это сказать, чтобы иметь возможность чаще приходить и хлопать себя рукой по лбу, по тому самому месту, на которое он возлагает головную филактерию. «Я не понимаю, — говорит он, — не понимаю, чем реб Цемах-ломжинец так нравился девушкам на выданье, когда был холостяком».
После разговора с еретиком Хайкл избегал встречаться с ратновчанином. Так человек, неожиданно зашедший к соседу и невольно ставший свидетелем семейной сцены, потом стыдится посмотреть этому соседу в лицо. Рувен-ратновчанин снова начал приходить на занятия в ешиве, но его сосед по квартире, Ошер-Лемл-краснинец, вообще не появлялся. Любопытные ешиботники вынюхивали и выискивали, пока наконец не разузнали, что произошло за последнее время. Шимшонл-купишкинец не хотел идти к врачу и к себе его тоже не подпускал.
— Я не сумасшедший! — орал он и при этом угрожал, что, если его не выпустят на улицу, он не будет ни есть, ни пить, пока не умрет.
Тогда к нему пришел глава ешивы собственной персоной и несколько часов подряд убеждал его, что в Нареве ему нельзя оставаться. Все в городе знают, что он хотел стать самоубийцей. Он больше не сможет здесь спокойно изучать Тору и служить Господу. Не сможет он и найти себе хорошей невесты. Он должен поехать в какую-нибудь ешиву, где его не знают, и вести себя там, как все сыны Торы, пока не женится, и только тогда он сможет вернуться в Нарев. Шимшонл-купишкинец позволил себя уговорить и отправился в новогрудковскую начальную ешиву в каком-то далеком волынском местечке, а Ошер-Лемл-краснинец поехал сопровождать его.
От полтавчанина пришла телеграмма, что он организовал начальную ешиву в Амдуре, что рядом с Гродно. Реб Дов-Бер Лифшиц сразу же поехал туда. Все в ешиве понимали, что Янкл-полтавчанин выбрал именно Амдур специально, чтобы показать, что способен добиться успеха даже там, где его бывший глава группы реб Цемах-ломжинец когда-то потерпел фиаско. Но вместо того, чтобы испытывать удовлетворение, реб Дов-Бер Лифшиц нервно крутил свою жесткую бородку: если реб Цемах в свое время ничего не смог сделать, то очень сомнительно, что Амдур подходит для начальной ешивы. С другой стороны, может быть, ситуация в местечке изменилась к лучшему и теперь там имеют влияние другие люди. Так или иначе, он поедет. Он предостаточно намыкался в Нареве, а его домашние уже более чем достаточно мучаются в Наревке.
После отъезда реб Дов-Бера-березинца глава ешивы реб Симха стал ждать Янкла-полтавчанина. Прошли день и ночь, но от него ничего не было слышно. Реб Симха Файнерман начал беспокоиться. Может быть, полтавчанин больше не хочет возвращаться, потому что ему велели на какое-то время уехать из ешивы из-за старосты синагогальной кассы Сулкеса? Кроме того, Амдур — это просто проблемное место. Цемах-ломжинец в свое время там испортился. Может быть, Янкл-полтавчанин захотел пойти по пятам своего ломжинского главы группы, тоже был там сосватан и тоже испортился? Реб Симха уже раскаивался в том, что отпустил Янкла. Лишиться такого деятельного человека — это большая потеря, хоть он и дикарь. И глава ешивы написал письмо реб Дов-Беру Лифшицу на адрес амдурского раввина, чтобы он сразу же прислал полтавчанина: тот срочно нужен в Нареве.
От реб Дов-Бера Лифшица пришел ответ, что Янкл-полтавчанин уехал из Амдура еще до того, как он, реб Дов-Бер, прибыл туда, и что он, этот Янкл, действительно безответственный человек. Он получил согласие только от некоторых обывателей, остальные и сейчас против ешивы, как и во времена реб Цемаха. Реб Дов-Бер угрожал в своем письме, что, если к нему не пришлют помощников, которые действительно выхлопочут ешиву, он, за неимением иного выхода, вернется в Нарев. Реб Симха Файнерман вспыхнул от возмущения: ведь реб Дов-Бер-березинец всегда больше симпатизировал новогрудковским ешивам Межеричей и Варшавы, так почему же он прицепился именно к Нареву? И куда делся Янкл-полтавчанин?..
Янкл чувствовал, что необходимость оторваться от Нарева из-за ссоры со старостой благотворительной кассы Сулкесом подрывает его авторитет в глазах мальчишек из группы. Поэтому он должен добиться успеха там, где даже орел великий[184] реб Цемах-ломжинец не добился. Так, чтобы весь мир вздрогнул. Амдурский раввин говорил ему, что с тех пор, как этот реб Цемах Атлас валялся в грязи у дверей отца своей бывшей невесты, местечко начало верить, что Двойреле Намет действительно умерла из-за этого мусарника. По этой причине Амдур не будет поддерживать ешиву мусарников. Но Янкл вывернул все наизнанку. Мало ли женихов отменяют помолвки? Но никто из них не приходит валяться в грязи, чтобы вымолить прощение. Местечко должно относиться с еще большим уважением к Новогрудку, воспитавшему такого человека, как реб Цемах Атлас. В таком же стиле полтавчанин говорил с миньяном обывателей, и они кивали в знак согласия. Он телеграфировал в Нарев, чтобы реб Дов-Бер-березинец приезжал в Амдур, а сам уехал в Вильну, чтобы вернуть в ешиву Мейлахку-виленчанина, чтоб Мойше Хаят-логойчанин лопнул.
Зельда и ее дочери вместо того, чтобы принять Мейлахку с распростертыми объятиями, как он ожидал, были страшно рассержены его возвращением домой посреди семестра. В ответ на его рассказы о том, что один ешиботник, Янкл-полтавчанин, сживал его со свету, женщины отвечали:
— Нюня! Плакса! Ты не мог сделать так, чтобы из ешивы убежал этот парень, а не ты?
Мейлахка кусал губки и думал, что его мама и сестры действительно заслужили прилипшее к ним прозвище «санхеривы». И все же он пытался объяснить им, что представляла собой ешива, в которой он учился до сих пор, и что на новый семестр он поедет в ешиву «Тахкемони», где изучают и Тору, и светские науки. Однако мать начала в ответ на это кричать, что коли так, то он будет раввином, мудрецом и праведником так же, как она будет виленской раввиншей. Три сестры уставились на него, уперев руки в боки. Старшая высмеяла его:
