— Постой, — шепотом прервал Сергей Кун-Цзы, — не кричи так! В конце концов, ты же спрашиваешь меня об убийстве! А в прочем… — успокоился Сергей. — Разве реализацию справедливой мести можно называть — успехом.
— Конечно! Ты это сделал — это успех! Тебя же не поймали? А это еще один успех! Успех — это состоявшийся поступок, в чем-то утверждающий личность. Успех — это победа! Поражение угнетает человека. Но человека угнетает не только свое личное поражение, но и поражение других людей. Возможность успеха означает не только удачу другого, его умение и стойкость, но и победу человеческого деяния вообще, победу «Я» как такового. Вот я это прогнозировал, и оказался прав — это тоже успех! Согласен?
— Наверное… А что с У Ганом?.. — поинтересовался Сергей.
— Их на Луне теперь двое, — пояснил китаец.
— И что это значит?
— Да ничего! — усмехнулся Кун-Цзы. — Это семиотический знак. Темное пятно, светлое пятно… Символ… А, как сказал Мережковский:
«Символ только тогда истинный символ, когда он неисчерпаемо беспределен в своем значении. Он многолик, многосмыслен и всегда темен в своей глубине», понятно?
Сергей ничего из сказанного китайцем не понял, но между тем с пониманием «угукнул». Кун-Цзы взглянул на Сергея, абсолютно правильно расшифровав его ответ.
— Желаешь знать, что это означает? А это означает, что особенность символа состоит в том, что ни в одной из ситуаций, в которых он используется, он не может быть истолкован однозначно. Он имеет неограниченное количество значений. И в этом смысле, важно последующее наблюдение за символом, чтобы проследить то, как будет изменяться его значение в соответствии с развитием жизненного сюжета… ну, или состоянием героя… на Луне. — Кун-Цзы сунул руку в карман халата и вынул начатую пачку мятного «Dirol», развернул аккуратно завернутый край, выдавил белоснежную подушечку жевательной резинки на свою морщинистую ладонь и ловко закинул ее в рот. Поглядел на Сергея, и расплылся в искрометной лучезарной улыбке, от чего его глаза превратились в тоненькие щелки, над которыми нависали редкие белые и длинные волоски бровей. — Хорошо!.. — произнес китаец, выдохнув резкий мятный аромат жвачки. — А то, что У Ган не один… Значит, что все в природе остается неизменным; жизнь — циклична и эти циклы как кольца одной цепи — друг за другом… друг за другом… одинаковые, разные, одного диаметра или нет, но повторяются, повторяются и повторяются. Как люди…
— Разве люди повторяются?
— Ну, раз У Ганов — двое!? Значит, повторяются! И какие! Ведь, что говорил Аристотель, а? Аристотель сказал:
«Одни люди по своей природе свободны, другие — рабы, и последним быть рабами и полезно, и справедливо».
— Рабами?.. И это справедливо? — переспросил Сергей. Сергею показалось странным, что Кун-Цзы говорит не своими словами, а цитирует какого-то Мережковского, да еще и Аристотеля. Вокруг цитируют его, Конфуция, а он произносит афоризмы других мудрейших умов…
— Рождаются и умирают — это справедливо! — поправил Кун-Цзы. — А быть им свободными или рабами, каждый решает сам. Но что интересно: умирая, все рождаются снова. И не факт, что снова родившись, рабы будут рабами опять. Стремление к свободе воли — естественно…
— А разве люди рождаются снова? — подозрительно заглянув в глаза китайца, спросил Сергей.
— А как же, человеческая душа бессмертна, она не умирает. Умирает материальное тело, а душа ищет себе новое с необходимыми техническими характеристиками, в котором будет жить дальше. Все достойны рождения, и все достойны смерти. Чтобы возродиться снова, нужно умереть.
— А как же с тобой?
— А что со мной? — удивился китаец.
— Ну, ты… возродишься снова после смерти?
— Конечно! Я уж родился! — ответил Кун-Цзы. — Но только в другом обличии. Возможно, в другом теле… Возможно, в другой стране…
— Значит, — тихо произнес Сергей, — Артур тоже где-нибудь родиться.
— Что? — не расслышал Кун-Цзы.
— Да, нет. Ничего…
Сергей встрепенулся. На примыкающей к аллее дорожке появился Валерий Непокрылов, точно в установленное время. Это несказанно обрадовало Сергея. Выпустив пар изо рта, и еще думая о Непокрыловской пунктуальности, Сергей начал медленный бег. До Непокрылова было метров семьдесят. Ускоряясь с каждым шагом, Сергей не очень быстро, но приближался к цели. В груди бешено колотилось сердце. Почти настигнув Непокрылова, тот оглянулся, пристально оглядев Сергея, приняв его за «утреннего бегуна». Уже поравнявшись, Сергей с ходу ударил мужа Александры кулаком по затылку… Кулаком, со сжатой в нем килограммовой гантелью.
Перед глазами Сергея появились яркие красно-белые круги, плывущие сквозь и, казалось вместе с искривленным в отвратительной гримасе лицом Босса…
И в туже секунду пропало, вместе с рухнувшим наземь телом Непокрылова. Прихватив его седую короткостриженную голову свободной рукой и вдавливая ее в асфальт, Сергей стал наносить килограммовой прорезиненной гантелью тяжелые удары в область нижней скулы…
Один… два… три…
…двенадцать… тринадцать… четырнадцать… — Сергей отпустил голову Непокрылова и последующие удары нанес куда-то в область лба. Все было в тумане — в глазах Сергея стояли слезы.
…семнадцать!
«Семнадцать!» — произнес Сергей число неродным, чужим голосом, окончив счет, и отбросил окровавленную гантель в сторону. Перед глазами пронеслись черные газетные строчки:
«…телесные повреждения в виде множественных ножевых…»…
«изуродовано лицо… потребовалось время, чтобы установить ее личность»…
«…семнадцать ножевых ранений»…
«Семнадцать страшных ударов по хрупкому нежному женскому телу, — мысленно произнес Сергей. — Семнадцать ударов… отнявших ее… навсегда! — лицо Непокрылова напоминало смятую красно-черно-белую фотографию с лицом Босса. — Господи, все лица перепутались! — подумал Сергей. — Мир перепутался! Мир во лжи и ненависти…»
Сергей вытащил тело Непокрылова за ноги, через газон, к невысокому дереву, у которого, на земле лежали заготовленные две стеклянные бутылки из темного стекла.
— У меня была любимая женщина, — тихо бормотал себе под нос Сергей, обреченно повесив голову на грудь. — Любимая… По-настоящему любимая. А ты убил ее! Семнадцать ножевых… ранения не совместимые с жизнью… с этой жизнью! Запутанные жизни — запутанный мир. Паутина, из которой не выбраться. Никогда…
Ты убил ее! А я убью тебя! Я растворю тебя в кислоте.
Я растворю тебя соляной… и серной кислотами. Я буду лить, и лить, и лить. Лить на твое лицо и твои поганые руки пока они не сгорят. На лицо и руки. Я сотру их! Я сотру тебя с лица земли! Я растворю тебя, мразь… в двух кислотах. Потому что одной не хватит, чтобы стереть всю грязь с твоих рук… Мразь! Умри!
Сергей откупорил одну из бутылок и плеснул ее содержимое Непокрылову на изуродованное лицо, по которому потекли густые бледно-розовые струйки, покрывая лицо вздувающимися и тут же лопающимися желто-бурыми пузырями.
Я совершенно нормален. Ненормален тот, кто не понимает моей живописи, тот, кто не любит Веласкеса, кому не интересно, который час на моих растекшихся циферблатах — они ведь показывают точное время.
Сальвадор Дали (о нормальности).
Подготовка к проведению торжества по случаю пятнадцатой годовщины образования в структуре госуправления информационно-аналитических центров, проходила в атмосфере всеобщего ожидаемого восторга. Женская часть отдела, захваченная этим чувством, дружно развешивали цепочки разноцветных воздушных шаров, и не совсем понятно почему, новогодние светодиодные гирлянды. Установленные с высокой частоты переключения они создавали неоновую космическую иллюминацию. Кроме этого, в ход пошла и часть праздничной мишуры, вероятно сохраненной с последней встречи нового года.
В дверь постучали.
— Сергей Родионович, можно?
— Да, Настя, заходи…
— Сергей Родионович, Вы не будете против, если мы украсим Вашу дверь новогодней мишурой? — осторожно спросила Анастасия — секретарь-референт Марьянинова.
— А что так? — удивился Сергей Родионович. — Внезапно наступил новый год? — незлобно подшутил Марьянинов; и тут же добавил. — Нет, Настя, противником не буду. Но все должно быть скромно… в разумных пределах.
— Конечно, Сергей Родионович! — ответила Анастасия и скрылась за дверью, за которой было шумно, и откуда в прохладный кабинет Марьянинова скользнул аромат коньяка и лимона.
Сразу за Настей в кабинет заглянул Могилевский. Губернатор, несмотря на несвойственную для него колкость, тоже отпустил едкую шутку, посмеиваясь над праздничными приготовлениями.
